Фаддей Зелинский. "Умершая наука"
Наука – отражение вечной истины в человеческом уме. Оно будет более или менее отчетливым, смотря по свойствам феноменов, в которых преломляется на своем пути луч этой истины; но исчезнуть оно не может – пока существует человеческий ум. Другими словами: с человеческой точки зрения наука вечна и умереть не может. «Умершая наука» – в строгом смысле слова – совмещение несовместимых понятий. Противоположность наукам образуют с этой точки зрения верования. Они – создание высшей потребности человеческой души и живут поэтому лишь до тех пор, пока жива потребность, призвавшая их к жизни. История умственной культуры человечества усеяна трупами умерших верований.
Бывают, однако, случаи, когда верования, не довольствуясь той естественной, хотя и зыбкой почвой, которую они находят в человеческой душе, стараются вступить в союз с наукой, заимствуя и обнаруженные ею факты и законы, и применяемые ею методы. Подчинившись чуждой ей цели, перейдя из ведения созерцающего естества человеческой души в ведение желающего и требующего, наука перестает быть отражением истины, которая, по законам оптики, может отражаться только в спокойной, а не во взволнованной стихии. Вырванная из своей родной среды, она сохраняет лишь внешнее подобие науки; на деле же это призрак, мираж, движущийся не собственной силой, а произволом того ветра, который его уносит. Залога вечности в нём нет; прожив своё время, он гибнет, доставляя пытливому наблюдателю интересное зрелище «умирающей», а вскоре затем «умершей науки». Первенство среди умерших наук принадлежит той, характеристике которой посвящена настоящая статья, – астрологии; достаточно будет сказать, что, возникши в эпоху зарождающегося стоицизма, перешедши из Греции в Рим, из Рима в Византию и к арабам, возродившись с новою силой в эпоху возрождения всех наук вообще, она насчитывала ещё страстных поклонников в эпоху Ришелье и Валленштейна и погибла лишь в XVIII в., после двухтысячелетнего с лишком царствования над умами людей.
Мы сказали, что астрология возникла в эпоху зарождающегося стоицизма; действительно, мы увидим, что и этот ядовитый анчар вырос в том же греческом вертограде, из которого мы получили все наши науки и искусства.
Звёздное небо нам, сынам севера, ничего или почти ничего не говорит. Мы в крайнем случае любуемся им, как красивым зрелищем, в ясную, безоблачную ночь; но своей зависимости от него мы не признаём и не чувствуем. Не то было в старину, в той благодатной стране юга, которая родила и вырастила нашу культуру. Вращение небесного свода, будучи само по себе в тех широтах более быстрым, чем у нас, становилось вдвое заметнее вследствие большей прозрачности глубокого южного неба, большой яркости звёзд. Его правильность рано была замечена; все светила медленно кружились вокруг огромного созвездия, которое одно постоянно оставалось на небосклоне. Наклонённое над северным горизонтом, оно казалось чудовищем из северных стран, небесным первообразом тех диких зверей, которые иногда, спускаясь с лесистых балканских гор, наводили ужас на обитателей их подножия. Его назвали поэтому Медведицей. При некотором усилии фантазии удалось разобрать на небесном своде её хвост, её туловище, её четыре ноги, её голову. Эта последняя, обращенная к югу, словно кого‑то высматривала; взор переносился на юг – и там встречал самое яркое созвездие южного небосклона, огненного гиганта с поясом из трех сверкающих звёзд. Если то была Медведица, то здесь очевидно был её естественный враг, вечный Охотник среди небесных светил. Тогда в том другом, меньшем, но не менее ярком созвездии, которое восходило на короткое время позади и пониже Охотника, пришлось признать его неотлучного Пса (Seirios Kyon, «Сириус»). Позднее оно показалось недостаточным; Медведица, символ Артемиды, была принята за саму богиню; в Охотнике был признан дерзновенный смертный, осмелившийся преследовать своей любовью строгую девственницу, он получил имя Любовника – Ориона (перв. Oarion – от оаг, – «любовь»). Охотником он при всем том мог оставаться, так как сама Артемида была богиней-охотницей; в быстром погружении под горизонт, т. е. снисхождении в преисподнюю, можно было признать кару постигшую его за его нечестие. Ещё позже полюбилось другое объяснение. Медведица была уже не Артемидой, а одной из её нимф, уступившей любви Зевса и нарушившей обет девственности. За это она была превращена в медведицу, а её сын, плод её несчастной любви, вырос под чудесным покровительством своего отца и стал со временем удалым охотником. Однажды он встретился с тем зверем, который был некогда его матерью. Он замахнулся на него копьём, но боги, чтобы предотвратить невольное матереубийство, перенесли обоих в среду небесных светил – нимфу как Медведицу, её сына как «Стража медведицы» (Arctophylas, или Arcturus). В качестве последнего он отождествлен, однако, не с Орионом, слишком далёким от Медведицы, а с близким к ней созвездием, которое у Гомера называется Пастухом, Bootes; позднее имя Боота осталось за всем созвездием, а имя Арктура перешло к его наиболее яркой звезде.
Герои и символы земных подвигов и страданий были перенесены в недвижную, бесстрастную стихию. Не набор светлых точек видел античный человек в звёздном небе: он взирал на него и его хорошо знакомых обитателей с чувством то благодарности, то сострадания, то страха, как на сонм высших, одушевлённых существ.
Итак, божественная сила звёзд несомненна; мы все подчинены их могучему, хотя и глубоко таинственному «влиянию». И это влияние не только непосредственно, но и произвольно; не только произвольно, но и разумно. Так‑то догмат всемирной симпатии возник сам собою в народном сознании древних греков; философии было предоставлено обосновать и развить его и затем передать его в научно обработанном виде той царственной науке, которой он был нужен, как необходимое основание её выводов.
Но прежде чем это могло случиться, греческая философия должна была получить толчок извне.
*
С древних пор систематическое наблюдение небесных светил происходило в долине Евфрата, среди халдеев. Но не весь небесный свод одинаково привлекал их внимание: лишённые творческой фантазии греков, а равно и их метафизических наклонностей, они не знали догмата всемирной симпатии и не чувствовали потребности верить в таковую. Звёзды вообще в правильном движении кружились вокруг Земли – именно эта правильность не давала возникнуть мысли об их божественности. Это свойство было приписано тем из них, которые своим уклонением от всеобщих законов доказывали, что в них живет самостоятельная сила; это были, прежде всего, оба светила в тесном смысле, боги Шамаш (Солнце) и Син (Луна). Правда, и их движения были закономерны, но зато они по временам затемняли свой божественный облик, очевидно, желая этим подать людям весть о чём‑то важном, имеющем решающее значение для их жизни. Не менее ясна была наличность произвольной и, стало быть, божественной силы у пяти других меньших звёзд. И они переходили от одного созвездия к другому, но не правильным шагом, как те, а каким‑то странным, порывистым; случалось, что они останавливались, затем шествовали в обратном направлении, затем опять с удвоенной быстротой продолжали свой путь. Очевидно, и эти пять звёзд принадлежали к богам-«возвестителям». Самой блестящей и свободной из всех было присвоено имя главного вавилонского бога, Мардука (Юпитера); в красавице вечерней звезде признали богиню любви, Иштар (Венеру); багровая звезда о зловещем сиянии была приурочена к богу смерти, Нергалу (Марсу); равным образом другая немилая звезда, жёлтая и медленная, – к мрачному Нинибу (Сатурну); оставшейся пятой, неотлучной спутнице Солнца, дали имя бога мудрости и специально ведовства, Набу (Меркурия). Храмы халдейские, возвышавшиеся на семи террасах, позднее были сравнительно недурно приспособлены к тому, чтобы служить обсерваториями; приблизившись на целых семь этажей к богам, можно было с гораздо большим удобством вступать с ними в сношения.
Таким образом, халдеи были творцами столь важной в позднейшей астрологии семипланетной системы; им же приходится приписать и установление её необходимого коррелята, зодиака.
Храм древней Месопотамии – зиккурат (ступенчатая пирамида с алтарём на вершине)
Действительно, нетрудно было заметить, что все планеты, включая Солнце и Луну, движутся всегда по одной и той же полосе небесной тверди – как равно и то, что пребывание собственно Солнца в той или другой её части создает чередование времён года. Полоса эта состоит из двух половин, из коих одна сильно возвышается над горизонтом, проходя почти через зенит, другая – сравнительно очень мало. Пока Солнце пребывает в первой – длится жаркая и сухая пора года; когда оно переходит во вторую, начинается ненастная, зимняя пора. Эти зимние ненастья жреческая мудрость объясняла тем, что Солнце тогда погружается в волны небесных вод; те четыре сравнительно отчётливых созвездия, которые составляли зимнюю половину зодиака, были поэтому названы именами водных существ. Это были: человек-Скорпион (с которого начиналось погружение Солнца), Коза-рыба, Водолей (пора самых обильных дождей) и Рыба. В весеннее равноденствие Солнце, оставляя небесные воды, начинало свое восхождение: его знак поэтому изображали наподобие быка (самого Солнца), передней частью своего тела вылезающего из воды (такое изображение осталось на все времена за созвездием Тельца). Затем оно, прошедши свою самую приятную пору в знаке благодатных отроков-Близнецов, превращалось в лютого, разрушительного зверя в созвездии Льва и лишь в знаке ласковой Девы умеряло свой пыл. Из этих‑то восьми знаков, четырёх водных и четырёх, так сказать, сухопутных, состоял, насколько мы можем судить, древнейший халдейский зодиак: их имена, с легкими изменениями, сохранились и поныне. Это 1‑4) Скорпион, Козерог, Водолей, Рыбы и 5‑8) Телец, Близнецы, Лев, Дева. В более позднее время – но во всяком случае ранее VI в. до Р. X. – к этим первоначальным восьми знакам были прибавлены остальные четыре, имена и образы которых отчасти нарушили стройность деления на водную и сухопутную половины, – Овен, Рак, Весы и Стрелец.
Можем ли мы, однако, вместе с этим двенадцатизначным зодиаком и семипланетной системой приписать и астрологию учёным древнего Вавилона? В такой сомнительной науке, какой была астрология с её произвольными и чисто условными постулатами, авторитет древности был часто единственным, которым можно было прикрыть какое-нибудь вопиющее прегрешение против здравого смысла; отсюда масса таких ссылок на «халдеев» и на глубокую древность, к которым лишь в самое последнее время стали относиться скептически.
Если же сосредоточиться на этих древнейших текстах, то халдейская астрология предстанет перед нами в довольно несложном виде. Она, по‑видимому, не имела того внешнего подобия научности, которым позднее греческая подчинила себе умы даже серьёзных людей. Её характер был чисто ремесленный: отмечается само явление, затем последствие, которое оно может иметь для земных дел. Предметом заботы халдейских магов была высшая политика, царь и страна; они были придворными астрологами. При строго монархическом характере восточных государств естественно должно было возникнуть мнение, что если астральные боги берут на себя труд сообщить что-либо человеку, то это их сообщение может иметь отношение только к царю. Мысль, что звёзды озабочены судьбою также и обыкновенного человека, была результатом греческого демократизма.
Вот какова была нехитрая мудрость, которая, проникнув в впечатлительную и восприимчивую Грецию, породила научную астрологию. Но для того, чтобы греческая почва могла воспринять и вырастить восточное семя, нужно было, чтобы новь народного сознания была вспахана сохой философской мысли. Это случилось главным образом в V и IV вв.; но первые бессознательные усилия в указанном направлении восходят к началам греческой философии. Ионийские мыслители с их наивной космогонической спекуляцией устанавливают догмат единого происхождения вселенной из единого одушевлённого вещества, или, говоря правильнее, теоретически подкрепляют этот постулат народной веры; собственно Гераклит, видевший в человеческой душе «искру звёздного естества», частицу того же огня, который живёт и действует в небесных светилах, значительно содействовал научному обоснованию догмата всемирной симпатии.
Учение Пифагора в своей астрономической части было скорее неблагоприятно для позднейших астрологических домыслов – гипотеза о движении Земли отнимала у них почву, – но зато в своей математической части оно снабдило будущих астрологов отличным оружием для их мистических конструкций. Таинственное значение чёта и нечета как женского и мужского рода в арифметике, священный характер троицы и седьмицы – всё это, развиваясь и пополняясь, перешло со временем в арсеналы астрологов, которые удержали даже имя «успевающих учёных» пифагоровой школы, malhematici.
Всё же эти фантастические арифметика и геометрия могли дать пищу лишь созревшей астрологии; её возникновению содействовала гораздо более философия Эмпедокла, этого мага среди греков V в. Этот удивительный человек в трояком отношении подготовил нарождение астрологии. Во‑первых, своим положением о Любви и Вражде. Во‑вторых, своим учением о четырёх стихиях, комбинациями которых являются все существующие в мире предметы, не исключая и человека. В его принятой и дополненной Аристотелем форме это учение сделалось одною из основных аксиом позднейшей астрологии. Но для этого оно нуждалось в вспомогательной гипотезе, установление которой было третьей заслугой Эмпедокла. Это была его теория «излияний», посредством которых предметы могут даже на далёком расстоянии оказывать действие друг на друга; так человек в огненной части своего естества может воспринимать излияние огненной стихии – т. е. звёзд.
Но как высоко мы бы ни ставили заслуги Эмпедокла, несравненно сильнее было влияние Платона. Правда, у него не много такого, что могло бы сослужить астрологии непосредственную службу, но зато это немногое таково, что в него можно было вложить многое, освящая и то и другое великим именем философа-пророка. Божественность «идей» заставляла признать их обителью пространство в высших сферах над звёздным небом; отсюда был только один шаг до отождествления идей с теми знаками, которыми младенческий ум древнейших греков населил небесную твердь, и если астрология этого шага не сделала, то потому только, что эти знаки вне узкой полосы зодиака её не интересовали. Но и души, будучи родственны божественным идеям, должны были обитать в той же сфере звёзд, как и они, и лишь необходимость земного существования заставила дать им бренную оболочку в виде тела. Это тело не могло быть делом рук творца – Демиурга, – иначе оно было бы так же бессмертно, как и все его творения. Нет, он поручил его создание божествам планет, коих семь: Солнце, Луна, Меркурий, Венера и ещё три «безыменных». Итак, планеты божественны – это раз. Затем, свойства человека зависят от свойства или воли создавшей его планеты; это – богатая мысль, содержащая в зародышевом виде всю позднейшую «генетлиалогию», т. е. добрую половину практической астрологии. Это – новое семя, брошенное Платоном, и его комментаторы уже позаботятся о том, чтобы оно не пропало даром: неоплатонизм сплошь и рядом подает руку астрологии.
Что касается Аристотеля, то его трезвая и сухая физика не давала пищи над-эфирным мечтаниям; всё же один пункт его учения можно было использовать – именно тот, в котором он исправил учение Эмпедокла о стихиях. Исследуя основные свойства тел, он нашел, что они сводятся к двум парам: сухое и влажное, тёплое и холодное. Сухая и тёплая стихия – это огонь; влажная и тёплая – воздух; сухая и холодная – земля; влажная и холодная – вода. Без натяжки, как видит читатель, дело не обходится, но нельзя было требовать от астрологии, чтобы она её заметила и обнаружила. Напротив, ей было приятно, что она хоть в чём-нибудь могла позаимствоваться у Аристотеля и связать со своими конструкциями имя великого философа – великого также и в своей физике, о которой не следует судить по только что приведённому образчику.
Теперь недоставало только одного, чтобы достроить философский фундамент астрологии. Мир был одушевлён и божествен, доступный ощущению и познаванию человека благодаря своей однородности с ним как макрокосма с микрокосмом, обусловленной образованием обоих из одних и тех же стихий, т. е. одних и тех же комбинаций одних и тех же основных свойств; та же однородность, при наличности излияний, подчиняет человека непосредственному воздействию поднебесных сфер, занимаемых божественными светилами, – воздействию, сказывающемуся всего сильнее при образовании самого тела человека, или бренной оболочки его бессмертной души. Со всем этим можно было согласиться – и всё-таки отрезать все дальнейшие выводы одним крайне серьёзным вопросом. Допустим, что судьба человека предопределена влиянием планетных божеств; можно ли отсюда вывести заключение, что это предопределение может сделаться известным человеку? Скорее – нет; ведь что я знаю, того я могу избегнуть; а раз я могу его избегнуть, то где же тут предопределение? Именно астрология, как единственная построенная на философских, научных началах форма ведовства, должна была серьёзнее, чем какая-либо другая, к нему отнестись. К счастью для неё, от этой работы её освободила философская школа, школа стоическая. Построив свою метафизику и добрую часть своей этики на догмате существования божества и его попечения о человеке, стоицизм жаждал возможности неопровержимо доказать этот свой коренной догмат указанием на фактичность ведовства; действительно, раз ведовство есть, есть и божество, есть и его забота о человеке. Когда поэтому возникла новая наука, поставившая предугадывание судьбы на твёрдую, как казалось, почву, другие философские школы отнеслись к ней с более или менее явным недоброжелательством, но стоицизм принял её с полной готовностью, как желанную гостью и союзницу.
И тут мы дошли до того момента, когда на достаточно разрыхленную почву греческой культуры было брошено семя восточных, халдейских идей.
В то время, о котором идет речь, т. е. к началу III в. до Р. X., Греция ещё охотно сознавала себя ученицей. А поучиться было чему: незадолго до того, благодаря победам Александра Великого, заставы между Грецией и Востоком пали; сближение между греческой и восточной цивилизацией произошло более полное, чем когда-либо до того. Одним из результатов этого сближения была деятельность вавилонского жреца Бероса, написавшего на греческом языке объемистое сочинение об истории своей родной страны. Не последнее место в нем занимали астрологические наблюдения и приметы, вся эта таинственная мудрость, накоплявшаяся в глиняных библиотеках вавилонских царей за несколько тысячелетий... Откровения Бероса глубоко взволновали весь греческий мир. Сам жрец получил приглашение переселиться в благодатный Кос. Здесь, по‑видимому, произошло то соединение восточного оккультизма с греческой наукой, плодом которого была научная греческая астрология.
Действительно, хотя мы и не знаем, много ли было нового для греков в астрономической науке Бероса и халдеев, но одна мысль была во всяком случае новостью для них: божественные планеты своим положением предвещают человеку будущее. За эту мысль одна часть греческих астрономов жадно ухватилась; другая, правда, отнеслась к ней очень скептически. В астрономии произошёл раскол. Примкнувшая к халдейской мудрости группа, естественно, держалась и впоследствии своих учителей и присвоила себе даже их имя; отсюда – нарицательное chaldaei как обозначение греческих астрологов, начиная с III в. до Р. X., нарицательное.
Прошу читателя представить себе рулетку – вообще похожую на ту, которая употребляется для известной всем азартной игры. Только шариков в этой рулетке будет, вместо одного, целых семь. Затем, диск рулетки, по которому катятся шарики, разделен на двенадцать равных отделений, каждое из которых снабжено особою надписью, имеющею отношение к жизни человека, – «родители», «брак», «прибыль» и т. д. Равным образом и обод разбит на двенадцать отделений, с фантастическими знаками в каждом из них: водолеем, львом, скорпионом и т. д. Желающий узнать свою судьбу приводит рулетку в движение. Это движение двойное: двенадцать отделений диска быстро меняют свое положение относительно двенадцати отделений обода, но и семь шариков точно так же меняют свое положение по отношению к тем и другим. Такова, во всей своей простоте, основная схема греческой астрологии: читатель, конечно, догадался, что в небесной рулетке семи шарикам соответствуют семь планет с их семью отчасти действительными, отчасти символическими цветами; равным образом ободу с его двенадцатью фантастическими знаками – зодиак. Что касается диска, то это – «двенадцатидомный» круг человеческой жизни, представляющий из себя произвольный, но необходимый вымысел астрологов. Имена планет и знаков зодиака, движение тех и других – все это было обнаружено и вычислено научной астрономией отчасти древних вавилонян, отчасти же и греков, которые именно в нашу эпоху находились в зените своей научной славы. Все это перешло из астрономии в научную лабораторию астрологии; но затем астрология благодарит астрономию за оказанную ей помощь и просит её в дальнейшее не вмешиваться: с этим дальнейшим она рассчитывает справиться сама при содействии мифологии и мистической математики пифагоровой традиции. Действительно, теперь предстояло главное: на нерушимом основании догмата всемирной симпатии построить систему влияний небесных светил на людские дела. Влиять могли они только – это было ясно – сообразно со своими собственными качествами, которые надлежало таким образом определить.
Нетрудно понять, что для строго научной системы влияний нужно было установить, во‑первых, их качественную, во‑вторых, их количественную сторону; раз обе эти стороны для каждой звезды определены – остальное будет делом комбинации, метод которой может быть уже вполне рациональным. Именно этой рациональности комбинационного метода астрология была обязана тем обаянием, которое окружало её в глазах даже рассудительных людей; пораженные красивой стройностью астрологических диаграмм, безошибочностью и определённостью астрологических вычислений, они склонны были забывать о произвольности самых элементов этих диаграмм и вычислений – тем более что для них он был освящен глубокой древностью...
Говоря о качествах небесных светил, можно было понимать это слово либо в общем, либо в индивидуальном значении. С первой точки зрения нужно было условиться только в том, какие звёзды считать благодетельными и какие вредными, со второй – дифференцировать общее понятие пользы или вреда в смысле сообщения человеку того или другого физического или душевного преимущества или изъяна. Безусловно необходимо было только первое различение, без которого астрология теряла всякий смысл. Солнце и Юпитер были безусловно благодетельными, Марс и Сатурн – безусловно вредными планетами, Венера и Луна были благодетельны, только в более слабой степени; что касается Меркурия, то это – планета изменчивая, легко сама подпадающая влиянию тех, в обществе которых она находится.
Откуда же эта странная и на первый взгляд произвольная теория? Разумные основания заключаются в следующем. Во‑первых, в действительных качествах наблюдаемых светил. Так, относительно благодетельности Солнца, источника всякой жизни, никаких сомнений быть не могло; Юпитер внушал любовь и уважение к себе своим мягким, полным, слегка розовым, по мнению древних, блеском, равно как и царственной величавостью своего плавного течения. Наоборот, Марс с его багровым сиянием наводил страх на людей, а его порывистые движения по зодиаку изобличали в нем страстный, гневный характер; точно так же и желтое око Сатурна сулило людям недоброе, а его старческая медленность заставляла предполагать в нем степенного и осторожного, но не участливого бога.
Во‑вторых, были и соображения чисто физического характера, хотя вероятно, что они явились лишь позднее, ради якобы научного обоснования уже получившей распространение теории. Сюда относятся стихийные принципы Аристотеля – жара и холод, сушь и влага. Солнце – источник жары, земля – влаги; жар, умеряемый влагой, рождает жизнь. На этом шатком основании покоится теория планетных влияний, освящённая великим именем Птолемея. Сатурн, будучи далёк и от Земли, и от Солнца, – холоден и сух, а потому вреден; Марс, вследствие близости к Солнцу, жарок и сух, а потому тоже вреден; Юпитер тёпел и влажен, и потому благодетелен; то же относится и к Венере; само Солнце жарко, но его жара умеряется влагой, получаемой от Земли; Луна холодна и влажна, Меркурий неуловим. Нечего настаивать на изъянах и непоследовательностях этой теории – они вполне естественны в веровании, стремящемся принять вид науки.
Количественное различение планет имеет своим основанием их относительную силу или слабость; сила и слабость определяются – тут мы ещё более углубляемся в область абсурда – либо полом планеты, либо её положением. С точки зрения пола планеты распадаются на мужские (Солнце, Юпитер, Марс, Сатурн) и женские (Луна и Венера). Что касается Меркурия-Гермеса, то он разыгрывает роль Гермафродита, являясь мужчиной среди мужских и женщиной среди женских планет. Положение планеты в значительной степени определяется занимаемым ею в зодиаке местом, но в известных отношениях оно от него независимо. Так, прежде всего, планеты распадаются на две секты: дневную, под главенством Солнца, и ночную, под главенством Луны; члены дневной секты бывают сильнее днём, чем ночью; члены ночной – наоборот. Затем: мужские планеты как бы теряют свой пол на западном небосклоне вечером, заходя после солнца; женские теряют его на восточном при требуемых симметрией условиях. Затем предполагается, что (кажущаяся) регрессия неблагоприятно действует на планеты, причём благодетельные в значительной мере теряют свои благотворные качества, относительно же злых традиция двоится: по иным, они равным образом слабеют в своей гибельной энергии; по иным, вынужденное отступление их раздражает, так что они ещё более прежнего свирепствуют. Но довольно об этом; обратимся к зодиаку, которому пришлось ещё в большей степени испытать на себе силу бесстрашной перед абсурдом фантазии астрологов.
Мы вряд ли ошибёмся, усмотрев влияние нивелирующей систематичности стоицизма в странной попытке астрологов распространить также и на знаки зодиака качественные различия планет; при этом та небольшая доля разумности, которую можно было признать за характеристикой планет, пропала окончательно. Мы ещё можем вдуматься в теорию, согласно которой Марс, воссияв при рождении мальчика, вдохновляет его пылкостью и отвагою, а Венера вливает в девочку чары обольстительной красоты и т. д. Но представим себе кого-нибудь, задавшегося целью проследить такие же воздействия на человека, например, Рака или Скорпиона, Тельца или Козерога! И все же астрологическая фантазия, последовательная до самоотвержения, и перед этим абсурдом не отступила; приведем ради пробы прогноз для рождающихся под знаком Овна. Они будут иметь успех, если займутся обработкой шерсти – причина ясна; они нередко будут заливаемы волнами бедствия – так ведь и того златорунного барана заливали воды Геллеспонта ; они будут людьми робкими и недалёкими, но в то же время вспыльчивыми, с тонкими блеющими голосами – подобно настоящим баранам, и т. д.
Созвездие Тельца. Гравюра из атласа Яна Гевелия. 1690 г.
Та же мания нивелировки повела к тому, что и знаки зодиака были разделены на мужские и женские. Эта попытка была для астрологии пробой огня, и она её выдержала если не блистательно, то все же с достаточным для верующего человека успехом. Дело в том, что свободы выбора тут не было: мистическая арифметика, освящённая именем Пифагора, заранее объявила нечет мужским, а чёт женским, и порядок созвездий тоже был установлен заранее: надлежало начинать с Овна, знака весеннего равноденствия. Итак, мужскими должны быть: Овен, Близнецы, Лев, Весы, Стрелец и Водолей; если снисходительно отнестись к Весам, как безразличным в отношении пола, то проба вышла на славу. Сомнительнее обстояло дело с женской половиной, обнимавшей по необходимости чётные созвездия – Тельца, Рака, Деву, Скорпиона, Козерога и Рыб. Очень приятным было присутствие Девы в этой группе; Козерог тоже был на своем месте – люди умные знали, что это была первоначально коза-рыба, каковой её и изображали иллюстрированные диаграммы; Рака с Рыбами и Скорпиона можно было в крайнем случае объявить самками – кто их разберёт! Но что тут было делать с Тельцом? Вера находчива: Пифагор ни в каком случае не может ошибаться. Обратите внимание на изображение Тельца: видна одна только передняя половина (причина указана выше). А если так, то что мешает нам признать его тёлкой?.. Сказано – сделано; но астрономия отнеслась с полным пренебрежением к бредням своей блудной дочери, и последней пришлось поневоле, чтобы оставаться понятной, и впредь называть Тельца Тельцом, хотя и разумея под ним тёлку.
Созвездие Козерога. Гравюра из атласа Яна Гевелия. 1690 г.
Астролог, однако, имеет дело не с планетами или знаками зодиака в отдельности, а с комбинацией тех и других. При этом комбинации планеты играют роль непосредственно действительных сил, между тем как знаки зодиака только влияют в качественном или количественном отношении на их действительность. Качественная модификация очень любопытна с точки зрения популярной астрологии, давая обильную пищу фантазии гадателей: легко представить себе, что зловредный Марс будет производить совершенно другое действие, находясь в созвездии насильника-Льва или коварного Скорпиона, чем когда его пыл будут охлаждать Рыбы или умерят чаши Весов девы-Правды. Но в сохранённых нам научных изложениях этот пункт мало развит; астрологи как будто стыдливо чураются метода, доступного также и всяким невежественным Трималхионам. Тем с большим усердием развили они разновидности количественного влияния на силу планет их положения в зодиаке; дошли они при этом до таких тонкостей, что у непосвящённого читателя при разборе их построений ум за разум заходит. Мы за ними, разумеется, в самые дебри их науки не последуем; боюсь, что уже те теории, которых придется по необходимости коснуться в этой главе, послужат достаточно убедительным доказательством только что сказанному. Это будут теория жилищ (domicilia), теория экзальтации и теория аспектов. Руководящий принцип этих теорий состоит в необходимости найти какие-нибудь регулятивы для оценки влияния всех планет на какого-нибудь человека или какое-нибудь дело.
Итак, прежде всего – теория жилищ. Её основное положение гласит так: каждая планета в одном (или в двух) из знаков зодиака находится, так сказать, у себя «дома», равным образом каждый знак служит жилищем одной какой-нибудь планете. Находясь дома, планета «радуется»; эта радость сообщает ей сугубую силу, увеличивая благодетельность добрых и вредность злых. Легко понять, какую благодарную тему для насмешек эта «теория жилищ» дала врагам астрологии: как у планет, этих бродяг среди звёзд, оказываются определенные местожительства? Объяснение нашлось довольно убедительное на первый взгляд. Конечно, планеты теперь безостановочно блуждают, но ведь это их движение когда-нибудь же началось. Так вот, те знаки, которые планеты занимали в то время, когда таинственная рука привела их в движение, – эти знаки и являются для них точно родными очагами. Это было очень заманчивое объяснение, но... презрительная улыбка гиганта греческой философии, Аристотеля, подрывала всякое доверие к нему. «Движение небесного свода никогда не имело начала – оно предвечно», – учила перипатическая школа, и, конечно, не астрологии с её легковесным научным багажом было опровергать это учение. Его можно было только игнорировать, что она и делала порой – причем судьба сулила ей такой успех в будущем, о котором она и мечтать не смела. Действительно, пришло время, когда начало всемирного движения стало обязательным догматом верующих; когда рука Творца украсила небесный свод звёздами, она должна была и планеты разместить в определённых местах зодиака, по которому они движутся ныне.
Если вы согласны, говорили астрологи, что Солнце обнаруживает наибольшую силу в знаке Льва (т. е. в июле месяце, по‑нашему), то как можете вы не допускать такого же усиления в связи с положением в зодиаке и для других планет? Вывод опять-таки очень заманчивый; устранив возражения противников, адепты спорной науки объявили пока знак Льва жилищем Солнца, а затем стали искать приличных обиталищ также и для остальных.
...Теперь, скептики, полюбуйтесь на стройность нашей системы и устыдитесь ваших сомнений. Мы распределяли планеты по знакам, руководясь вполне определённым, не допускающим колебаний принципом – их расстоянием от Солнца (расстоянием, замечу мимоходом, зодиакальным, а не действительным, которого тогда ещё не знали); посмотрите, однако, какие прелестные совпадения при этом получились. Можно ли было лучше пристроить Марса, чем у бодливого Овна и злобного Скорпиона, или зиждительницу Венеру лучше, чем в доме Тельца – или, говоря правильнее, тёлки, – этого символа зиждительной силы природы? Где холодный Сатурн будет чувствовать себя лучше, чем в обоих зимних знаках, Козероге и Водолее? Но это ещё не всё: послушайте дальше, и вы будете поражены. Марс живёт в Овне, а Овен – знак какого месяца? Не марта ли (Магtius от Mars )? Венера – Aphrodite помещена в Тельце, месяц которого, Aprilis, своей явной этимологией указывает на богиню, в честь которой он назван. Меркурию достались близнецы, знаки месяца мая; а май от кого получил свое имя, как не от Маи, матери Меркурия? Луна получила Рака, созвездие июня; а это вы, конечно, знаете, что Junius назван так в честь Юноны и что эта римская Юнона тождественна с Луной! Сатурна приютил Козерог, знак декабря; что же, знал об этом римский законодатель, когда он отвёл месяц декабрь Сатурну и его главному празднику, весёлым сатурналиям? Я ничуть не приглашаю читателя принять на веру предложенные здесь, отчасти рискованные, этимологии; достаточно того, что сами римляне считали их правильными.
Менее интересна вторая из указанных теорий – теория экзальтации и депрессий. Её основное положение – то же, что и в теории жилищ, с прибавлением отрицательного элемента: а именно, есть в зодиаке места, в которых планеты обретают наибольшую силу, и, наоборот, такие, в которых они ослабевают до минимума; места экзальтации отчасти совпадают с жилищами, отчасти же нет, причём никакого разумного принципа установить не удалось.
Зато третья теория – теория аспектов – требует нашего полного внимания, как один из главных рычагов всей астрологической динамики и вместе с тем как любопытнейший результат вторжения в астрологию математического мистицизма Пифагора. Планеты действуют не только на Землю и на её обитателей, но и друг на друга. Зодиак, этот вечный путь планет, разделён своими знаками на двенадцать этапов; пользуясь этими двенадцатью точками, мы можем (ввиду делимости числа 12 на 2, 3, 4, 6) вписать в круг зодиака правильные шестиугольник, четырёхугольник (т. е. квадрат), треугольник и двуугольник (т. е. диаметр). Возьмем созвездие Льва: проводя от него диаметр, мы натолкнёмся на Водолея; вписав правильный треугольник с одним углом во Льве, найдём в обоих остальных углах Овна и Стрельца; вписав квадрат – Тельца, Водолея и Скорпиона; вписав шестиугольник – Близнецов (Овна, Водолея, Стрельца) и Весы. Это значит, выражаясь астрологически, что Лев находится с Водолеем в диаметральном (супротивном) аспекте, с Овном и Стрельцом – в тригональном, с Тельцом и Скорпионом – в квадратном и с Близнецами и Весами – в секстильном. Всего, значит, семь созвездий, с которыми Лев находится в аспекте; семь исходящих от него лучей – блестящее подтверждение священного характера пифагоровой седьмицы и вместе с тем основание тех семи лучей света, которые мы встречаем ещё в христианском художестве. Что касается остальных четырёх знаков – обоих смежных, Рака и Девы, и ещё Рыб и Козерога, – то они, не состоя со Львом ни в каком аспекте, для него «безразличны».
Но в чём же заключается польза, которую астрология извлекла из этой мистической геометрии? В том, что она давала ей возможность комбинировать влияния даже отдельных друг от друга, даже находящихся выше и ниже горизонта планет. Без этой возможности арсенал астрологов был бы очень беден, и им пришлось бы во многих случаях просто отмалчиваться на обращенные к ним вопросы; планет всего семь – очень легко могло бы не оказаться ни одной в восходящем и поэтому особенно важном для вопрошающего созвездии; да и если бы оказалась одна, то её всем известное значение не нуждалось бы в таланте и учёности астролога для своего истолкования. Теперь не то. Даже в совершенно пустом созвездии мы тем не менее найдём излияния если не всех, то большей части планет, и эти излияния, сами по себе очень неодинаковые по своим свойствам и силе, будучи комбинированы, дадут очень сложное и далеко не каждому доступное построение. Вы нашли в восходящем созвездии Юпитера – не торопитесь радоваться. Конечно, если это созвездие – Стрелец, Рыбы или Рак, т. е. жилище или место экзальтации светлого бога, то это хороший знак: сам радостный, он и вас постарается обрадовать. Но что, если это будет Козерог, место его депрессии? Утомлённый, немощный, он не сможет уделить вам своих благодетельных лучей.
Можно без преувеличения сказать, что только благодаря теории аспектов греческая астрология стала тем, чем она была в течение веков: чарующей разнообразием своих комбинаций и кажущейся научностью своих вычислений – книгой судеб.
Теория генитур учит нас определять судьбу человека, жизнь которого началась под той или другой констелляцией; что нам скажут звезды, то и исполнится. Напротив, инициатива имеет основанием возможность выбора для человека. При более внимательном разборе это противоречие как будто устраняется. В сущности, генитура – та же инициатива, только применённая к акту рождения человека. Если ребёнок родится при данной констелляции, его судьба будет такая‑то; допуская, что он мог бы и не родиться при ней, предсказание звёзд теряет свою силу. Но стоит вникнуть ещё глубже в предмет – и противоречие вновь воцаряется. Генитура моих детей в зародышевом состоянии находится в моей собственной. Далее: раз моя судьба предопределена, то предопределены все мои поступки, а тем более важные; какой же смысл имеет тогда инициатива? Звёзды не могут меня предостеречь, а только предсказать мне вместе с моим неизбежным поступком и его неизбежные последствия. Решение этого труднейшего вопроса было не по силам астрологии; она предоставила его своей покровительнице и союзнице, стоической философии. Из стоиков некоторые ответили на наш вопрос серьёзно и безжалостно: да, боги предопределили судьбу человека во всех её частностях. Но можно ли в таком случае её узнать? Можно. А узнав её, можно её изменить? Нет, конечно. Но для чего же тогда её узнавать? Для того, чтобы ей заранее покориться с достойным мудреца бесстрастием. Отсюда практический вывод для астрологов: занимайтесь сколько угодно генитурами, но не касайтесь инициатив. Ваш клиент только высмеет вас, если вы ему истолкуете ответ звёзд в такой форме: «Ты отправишься сегодня морем в Египет и на пути туда утонешь», он преспокойно останется в Риме – и не утонет. Понятно, что астрологи не могли примириться с учением, которое отнимало у них большую половину их клиентов. Были установлены тонкие различия между необходимостью, роком, судьбой и т. д. Как всегда бывает в подобных случаях, воля восторжествовала над рассудком, и инициативы были спасены.
Но если по вопросу об инициативах астрология имела дело с покладистой метафизикой, то по вопросу о генитурах она натолкнулась на совершенно неожиданное сопротивление со стороны точных наук. Разнообразные излияния божественных планет сосредоточиваются на рождающемся младенце и кладут этим неизгладимую печать на него. Тут эмбриология ставила с виду наивный вопрос: но как же вы объясняете, что у близнецов, родившихся в одно и то же время, бывают тем не менее различия и в наружности, и в характере, и в судьбе? Астрология с улыбкой сострадания показывает противнице вертящееся гончарное колесо. «Попробуй два раза подряд очень быстро брызнуть чернилами на его окружность!» Колесо остановилось. «Видишь? Чернильные пятна оказались на далеком расстоянии одно от другого. Небесный же свод вращается несравненно быстрее этого колеса; и ты удивляешься тому, что у рождающихся – ведь все же один после другого – близнецов оказываются различные констелляции, различные генитуры?» На это сравнение эмбриология с притворным смирением ничего не отвечает и ставит другой вопрос, на этот раз очень серьёзный. «Но ведь печать вовсе не налагается в момент рождения. У рождающегося младенца наружность та же, что и несколько секунд до рождения: уже если говорить о роковом решающем моменте, когда налагается печать, то им будет момент зачатия, а не рождения». Что же, будем ставить генитуру по моменту зачатия. «Интересно знать, как вы это будете делать?» Астрология смущена: действительно, затруднения серьёзные. «Конечно, это дело родителей; но во всяком случае дана возможность определить момент...» – «Момент чего?» – коварно спрашивает эмбриология. «Конечно, зачатия». – «Ошибаешься: только совокупления. А зачатие совершается уже затем, неощутимо, в неопределимый, иногда довольно долгий срок». Возражение на вид убийственное, на деле же очень выгодное для астрологов; они, как и вообще оккультисты, рады всему, что расширяет область неопределимого. Неопределим тот момент для медицинской науки; для астролога же он оказывается вполне определимым. Солнце – источник всякого бытия; Луна – специально богиня родов и женской половой жизни. Отсюда следует (по крайней мере, по астрологической логике), что в момент зачатия Луна была в том же положении относительно Солнца, как и в момент рождения; зная второй, можно с математической точностью определить первый. Понятно, что после этого урока эмбриологии осталось только сконфуженно предоставить поле победительнице – генитура была спасена.
Вернёмся к нашей рулетке. В ней было три составные части. Во‑первых, разноцветные шарики – это планеты. Во‑вторых, обод с его 12 отделениями, обозначенными фантастическими символами, – это зодиак. Соединим отделения между собой линиями, которые образуют в диске шесть диаметров, четыре треугольника, три квадрата и два шестиугольника, согласно четырем аспектам; далее мы в каждом отделении намалюем те планеты, жилищем, экзальтацией или депрессией которых оно является. А затем обратим внимание на третью составную часть нашей рулетки. Это тот диск, по которому катятся шарики, его имя – круг генитуры. И он, подобно зодиаку, разделен на 12 частей; но эти части – «места», или «дома» – отмечены именами, имеющими непосредственное отношение к человеческой жизни. Перенося нашу рулетку с земли на небо, мы превращаем наш двенадцатидомный круг генитуры в неподвижный обруч, по которому скользит зодиак с его знаками и планетами. Этот обруч одной своей половиной находится под землёй, другой – над нею; тот пункт на востоке, где горизонт его пересекает, называется гороскопом.
Чего же мы, однако, спрашивается, достигли? Достигли того, что получили возможность гадать. Дело сводилось к тому, чтобы сопоставить части круга генитуры с соответственными частями зодиака и определить влияние планет на каждую из них. Среди конкурирующих планет должна быть выделена «господствующая» – та, которая, находясь самолично или путём аспекта в данном знаке, имеет в нём в то же время свое жилище или свою экзальтацию, которая находится в сильно благоприятном аспекте с симпатичными ей планетами той же секты, и т. д. Возьмем, ради примера, девятый дом – тот, который, находясь под покровительством «бога», имеет ближайшее отношение к «религии» новорождённого и в то же время – о логической связи лучше не спрашивать – содержит указание на предстоящие ему «странствия». Допустим, что соответствующий знак зодиака – двойной (т. е. Рыбы, Близнецы, Весы); это значит, что на долю новорождённого выпадет сугубая мера скитаний. Допустим, что в этом знаке господствует Меркурий – путешествия будут прибыльны. С Юпитером в соответственном знаке они получают значение царских (или вообще государственных) командировок; с Венерой – любовных экскурсий; но если господствует Марс, то путешествие грозит опасностью жизни будущего странника.
Хорошо, если пророчества генитуры сбудутся; недурно также, если удастся хоть post factum представить их сбывшимися. Но если они недвусмысленно опровергнуты – астролог должен взять вину на себя. Ошибка же тем легче может быть предположена, чем сложнее система; и вот вторая (после желания сузить круг избранников) и, пожалуй, главная причина сложности астрологической науки. И эта сложность роковым образом должна была расти и расти, повторённые «ошибки» должны были породить мнение, что в самой системе есть незамеченный пробел. Мы вот, определив гороскоп, по порядку сопоставляем дома круга генитуры с знаками зодиака; не слишком ли это просто? Другая школа астрологов, измерив по зодиаку расстояние Солнца от Луны, отмечает эту дугу по тому же зодиаку и, определив таким образом «клир фортуны», с него ведет счёт домам; это – труднее, учёнее и потому правильнее. Третья этим осложнением не довольствуется: она для каждой рубрики: «отец», «мать», «брат», «сестра» и т. д. – производит соответствующую пунктуацию путём измерения расстояния между соответственными планетами – Сатурном и Солнцем для отца, Венерой и Луной для матери, Сатурном и Юпитером для брата и т. д. Рассудок не протестовал: принеся столько жертв, он уже находился в настроении проигравшегося игрока, ставящего на карту своё последнее имущество. Звёзды не лгут – это символ веры, который нельзя было отнять у этих людей, не делая их глубоко несчастными. «Природа продолжила свои пути во многих направлениях, желая, чтобы человек доискивался их самыми разнообразными средствами», – это второе, вспомогательное соображение. Попробуем считать дома от клира фортуны; быть может, это один из тех многих путей Природы. В случае успеха будем считать этот путь правильным – в противном случае будем искать других путей. Неверно поняли люди твою генитуру – научи их; есть в ней ошибки – исправь её; не можешь исправить – сойди с арены. Минута уступает минуте, человек – человеку, метод – методу, но принцип верен: наука правдива, и звёзды не лгут.
«Генетлиалогия», или учение о предопределении судьбы рождающегося младенца, составляет самую сложную часть греческой астрологии; рядом с нею учение об инициативах поражает своею простотой и доступностью; это не более как перенесение в астрологию общераспространенной практики определения удобства или неудобства данного момента для данного действия. Во всем этом астрологии ещё нет; всё же переход от этих «инициатив» народных поверий к астрологическим был очень прост и естествен. Отсюда развилась, прежде всего, так называемая хронократория, т. е. учение о чередовании планет в их власти над определёнными промежутками времени. Было решено, что каждый час дня и ночи состоит под покровительством одного из семи планетных божеств. Прежде чем совершить какой-нибудь более или менее важный поступок, справьтесь в вашей табличке, какому божеству принадлежит час; вы поступите совершенно правильно, если для заключения контракта с вашим подрядчиком изберёте час Меркурия, а для написания любовного письма – час Венеры.
Вообще же система хронократорий, будучи единой для всех и имея в своем основании общеизвестное значение планет, дозволила верующим обходиться без услуги астролога: достаточно было завести несложную таблицу хронократорий – и человек знал, с каким богом ему приходилось считаться в каждый день и каждый час астрологической недели. Система хронократорий была поэтому для учёных только одним из моментов, принимаемых в соображение при определении инициатив; остальными элементами были все те же части небесной рулетки – планеты, зодиак и круг генитуры. Присутствие последнего на первый взгляд нас озадачивает: дело ведь касается не генитур, а инициатив – какой смысл может иметь «дом родителей», если я совещаюсь по поводу предполагаемого путешествия в Египет, или «дом религии», если мне нужно знать, будет ли пойман мой сбежавший раб? Дело в том, что астрология по мере своего роста обнаруживала тенденцию предать забвению качественное значение знаков зодиака, как чересчур наивное и годное для профанов, сохраняя за ним только геометрическое, так сказать, значение, как подкладку для теории жилищ, экзальтации и аспектов.
Располагая тем научным аппаратом, который был создан работой многих поколений, астрология была очевидно неуязвима: сколько бы раз ни ошибались астрологи, сколько бы человеческих жизней ни гибло от излишней доверчивости к их вычислениям – последующие «математики» всегда найдут средство обнаружить ошибки своих предшественников и доказать, что совершилось именно то, что – по правильному толкованию инициативы или генитуры – должно было совершиться. Так‑то всякое мнимое поражение астрологии оказывалось, при более правильном взгляде на дело, её торжеством. Слишком глубоко запал в душу античному человеку догмат всемирной симпатии; слишком близок был его сердцу тот вывод из него, который Шиллер в «Валленштейне» с чисто античным чутьем высказывал устами своей героини («Пикколомини», д. III, явл. IV, пер. Шишкова):
О, если в этом знанье астрологов – Я с радостью готова разделить Их светлое ученье. Как отрадна, Как сладостна для сердца эта мысль, Что в высоте небес необозримой Из светлых звёзд венок любви для нас Уж был сплетён до нашего рожденья! |
Отдельные формы, в которых выражалась эта идея, могли быть преходящими; пока сама идея не была опровергнута – астрологии нечего было опасаться за своё существование.
Находясь на границе между областью наблюдения и областью умозрения, между астрономией и философией, астрология естественно подвергалась нападениям с той и другой стороны; но все эти нападения – это полезно будет отметить теперь же – были направлены лишь против тех или других (правда, очень существенных) её постулатов, а не против ее основного догмата всемирной симпатии. Астрономия, прежде всего в лице своих лучших представителей в III и II вв. до Р. X ., относилась безусловно отрицательно к астрологическому ведовству, хотя и признала устами своего корифея Гиппарха физическое родство звёзд с людьми и астральный характер человеческой души. От неё, таким образом, помощи ожидать было нечего – и, само собою разумеется, это положение дел только делает честь греческой астрономической науке. Не было особенно дружелюбным отношение к нашей науке философии. Последователи Платона, вскоре после зарождения астрологии, протянули руки скептицизму: «новая» академия с её просветительным задором не обошла своим вниманием новоявленного метода ведовства и выставила против его тезисов свои антитезисы, грозные и беспощадные, но, разумеется, бессильные против пламенного желания верующих. Школа Аристотеля недоверчиво относилась к теории, которая разрушала представление о вечном мире в заоблачном пространстве, внося туда разного рода «болезни» и страдания, дружбы и неприязни, «экзальтации» и «депрессии». Ещё пренебрежительнее было отношение влиятельной секты эпикурейцев, которая, признавая бытие богов как существ безусловно совершенных и блаженных, именно поэтому не допускала их вмешательства в человеческие дела ни в форме указаний и предостережений, ни – подавно – в форме непосредственного руководства или влияния. Из влиятельных школ последнего века до Р. X. одна только стоическая приняла астрологию под свое покровительство.
Но пока во всем греческом мире кипела научная борьба, на Западе назревала культурная величина, всё более и более определявшая направление умственных движений Востока. Уже со II в. до Р. X. стало вполне ясным, что двигательная сила и практическая важность каждого нового направления в области мысли будет зависеть от того влияния, которое оно будет иметь на духовную жизнь Рима.
Почва народного сознания была здесь подготовлена ничуть не хуже, чем в Греции. Римская религия не обладала определённостью греческой; если для грека было несколько затруднительно отождествить своего Зевса, которого ему изобразил Фидий в Олимпии, с ничуть не похожей на него планетой того же имени, то от римлянина это отождествление требовало гораздо меньше интеллектуальных жертв. С другой стороны, чуткая и боязливая в религиозных делах душа италийца сознавала себя окруженной постоянным током ежеминутно чередующихся божественных сил, имевших более или менее значительное влияние на физическую и умственную его жизнь; эти эфемерные божества – божества древнейших молитв, – бывшие в сущности лишь воплощениями моментов, представляли много родственного с астральными излияниями, с которыми имели дело поборники нового учения. Но иное дело – римский народ, иное – римская интеллигенция, этот естественный мост между Римом и греческой культурой. Её наиболее ярким и обаятельным представителем во II в. до Р. X. был кружок Сципиона Младшего, традиции которого держались в римском обществе до Цицерона включительно; а этот кружок находился под влиянием талантливого греческого философа-популяризатора Панетия. Правда, Панетий был стоиком, и благодаря ему это сильное, здоровое по своему существу учение пустило корни в Риме; но в то же время он был реформатором стоицизма, и в число его реформ входил и разрыв с астрологическими теориями. Очевидно, этому центральному влиянию Панетия и Цицерон был обязан просветительным характером своей философии; в своём сочинении «О ведовстве», в котором он, по словам Вольтера, «предал вечному осмеянию все ауспиции, все прорицания, всякую вообще ворожбу...», он, по собственному признанию, последовал почину Панетия, да и стрелы свои брал большею частью из его арсенала.
Были ли эти стрелы действительны? Приходится признать, что они частью совсем не попадали в цель, частью же касались только поверхности астрологии, не проникая в её сердцевину. Вероятно ли одинаковое влияние планет при их громадном расстоянии друг от друга? Возможно ли устанавливать общий для всей Земли круг генитуры, когда на разных широтах аспект неба бывает различен? Не безумно ли допускать влияние на новорождённого только этих неощутимых астральных токов, оставляя в стороне гораздо более заметную силу метеорологических явлений? Затем, если для всех одновременно рождающихся и генитура одна, то как объяснить, что никто из родившихся одновременно со Сципионом Африканским не стал на него похож? Если астральные излияния кладут на рождающегося неизгладимую печать, то как объяснить, что столько и врождённых, и телесных, и душевных недостатков исправляется воспитанием? Это касается людей; но астролог ставит генитуры даже городам, предполагая, очевидно, что астральные излияния действуют также на кирпичи и камни стен. Во всех этих нападениях не было ничего смертоносного; но астрологии не пришлось даже защищаться от них. В то самое время, когда Цицерон писал свои возражения, её поборники уже знали, что будущее принадлежит им. Торжеству астрологии содействовали главным образом два момента.
Первый был тот, что современник Цицерона и самый образованный человек своего времени, стоик Посидоний, открыто выступил защитником астрологии. Он отдал в распоряжение астрологии такой богатый арсенал, что борьба с врагами на теоретической почве уже не представляла для неё особой трудности. Посидоний стал настоящим философом астрологии; кто отныне хотел вести борьбу с ней на умозрительной почве, на того ложилась нелёгкая задача опровергнуть его доводы. Вторым элементом было то, что римское общество под влиянием целого ряда внутренних и внешних причин дошло мало-помалу до такого состояния, при котором вера в астрологию стала для него логической необходимостью. Прибавим к этому ту выдающуюся роль, которую играло ведовство в частной и политической жизни Рима; значение ауспиций, без которых не совершался ни один важный государственный акт; значение этрусского гадания по внутренностям жертвенных животных, к которому государство обращалось в исключительных случаях, частные же люди – сплошь и рядом; наконец, книги судеб римского народа, пророчества древней Сивиллы.
От диадохов до Августа, от Бероса до Посидония простирается эпоха юности греческой астрологии – та эпоха, во время которой её здание достраивалось и укреплялось. В ней было много таких постулатов, которые необходимо было принять на веру; а для веры требуется элемент божественный, откровение, источник которого давно уже предполагался иссякшим. Вот почему на сцену выступает, как гарантия достоверности, древность; самые современные и туземные тезисы выдавались за порождения халдейской мудрости – этим самым им обеспечивался тот успех, которого вправе ожидать полумиллионолетняя традиция. Самое слово «халдеи» превращается в нарицательное; «халдеи» и «математики» называются рядом просто как люди, занимающиеся составлением генитур и инициатив.
Популярность «халдейской» астрологии возбудила ревность другого народа – носителя оккультистических идей – египетского... или, говоря вернее, навела находчивых людей на мысль воспользоваться священным страхом, который внушали людям пирамиды и сфинксы берегов Нила, для того, чтобы создать конкуренцию мудрёным «вавилонским» вычислениям. В течение I в. до Р. X. появляется – разумеется, «найденная» где‑то – объёмистая книга, украшенная именами древнего египетского царя Нехепсона и его придворного прорицателя Петосириса. Эти два автора нашей книги предполагались жившими в VII в. до Р. X. Возраст этот был ничтожный в сравнении с ошеломляющей халдейской древностью; зато египетская Исида была много популярнее вавилонских Мардуков и сильнее действовала на фантазию жителей Римского государства. Вторжению Петосириса астрология была обязана новым и опасным приобретением – астрологической медициной. Кто послушно и доверчиво принял все применения догмата всемирной симпатии, которые вошли в состав чистой астрологической науки, тому уже ничего не стоило признать заодно и влияние планет и знаков зодиака на человеческое тело, его здоровье и
болезни...
Метод этой новой науки был в своем основании несложен: надлежит вытянуть зодиак в одну плоскую полосу, начиная с Овна, знака весеннего равноденствия, и на этой полосе растянуть человеческое тело; при этом получался целый ряд изумительных совпадений. Голове будет соответствовать Овен; вполне резонно, так как Овен – голова зодиака. Шее – Телец, или, согласно более глубокому толкованию, тёлка; опять-таки очень разумно, так как главная сила тельца – в шее. Плечи и руки – Близнецам; это уже совсем хорошо: двойное созвездие действует на парные члены. Грудь – Раку; тоже как нельзя более убедительно, так как и грудь, и рак защищаются костяной броней. Бока – Льву; и в этом есть смысл, если вникнуть в дело поглубже. Продолжать параллелизацию не совсем удобно; достаточно будет прибавить, что в конце концов мы доходим до ног, коим соответствуют Рыбы: так как и ног две, и рыб две, то адепт новой науки должен был почувствовать себя вполне удовлетворённым.
Астрология не замедлила наложить руку и на другие области науки. Научная медицина создала науку о климатах; астромедицина, следуя её примеру произвела особую астрогеографию, задачей которой было определить преимущественное влияние на каждый участок Земли определённой планеты или зодиачной звезды. Научная медицина создала себе помощницу в лице фармакопеи, из которой на вольном воздухе греческой научности развилась ботаника, а за нею и зоология, и минералогия; астрология создаёт особые астроботанику, астрозоологию и астроминералогию, с утомительно однообразной задачей – установить мистическую связь между звёздами, с одной стороны, и породами животных, растений, минералов – с другой. Везде торжествует абсурд; историку бывает трудно сохранить хладнокровное настроение, когда он исследует это поразительное вырождение здоровой и сильной некогда науки.
Если бы астрология перешла в придворную римскую среду в том виде, в каком её знала семиэтажная каланча вавилонской обсерватории, её представители могли бы вести тихую и приятную жизнь под тёплыми лучами императорской милости, не страшась злокозненного Марса, живя в добром согласии со старым хитрецом Сатурном и ожидая всего хорошего от Юпитера, Меркурия и даже Венеры. К сожалению, эти безмятежные времена прошли безвозвратно; пройдя через горнило греческой мысли, астрология приняла в себя такие элементы, которые, удесятеряя её привлекательность и важность, увеличивали также и её ответственность до ужасающих размеров.
Пока мы видели астрологию союзницей императорской власти; но легко понять, что это была союзница опасная, внушающая гораздо более беспокойства, чем доверия. Было желательно для императора знать генитуру своих приближённых; но было очень нежелательно, чтобы эти приближённые интересовались его генитурой. И вот начинаются ограничительные и карательные меры против астрологии и астрологов. Ещё во время республики «халдеи» и «математики» были иногда прогоняемы из города Рима; но эти гонения были продиктованы совершенно другими соображениями: просветительная закваска была сильна в римском обществе, оно могло со спокойной совестью принимать меры против тех, которые ради наживы эксплуатировали легковерную толпу своими вздорными вычислениями. Более политический характер имел декрет, изданный в эпоху последней междоусобной войны, но и его можно было оправдать соображениями общественной пользы; умы были мучительно напряжены предстоящим конфликтом между Октавианом и Антонием, и астрологи, предсказания которых ещё более волновали и без того беспокойный народ, были в столице очень нежелательным элементом. Но эра преследований, начавшаяся при Тиберии, носила совсем другой характер: астрологию преследовали потому, что её боялись, а боялись её потому, что в неё верили.
Биографии императоров полны сбывшихся якобы прорицаний астрологов об их будущем возвышении. Вспомним, что обычный в наше время переход высшей власти от отца к сыну был в императорском Риме большой редкостью: обыкновенно император достигал престола либо путём усыновления, либо силой оружия. И в том, и в другом случае власть была даром счастья; Юпитер, Марс, Венера были в большей или меньшей мере замешаны в деле возвышения нового императора, и астрологической легенде предоставлялось широкое поле, которым она и воспользовалась вволю. Но правдивые предсказания астрологов – только один из обоих бесконечно варьируемых мотивов, составляющих историю астрологии при императорах; другой состоял в обвинении того или другого лица, что оно «вопрошало астрологов относительно смерти государя» или, если это была женщина, «относительно его женитьбы» – с обычным приказом об изгнании из Италии халдеев и астрологов. Т. е. изгонялись лишь не замешанные непосредственно в деле лица; замешанным же грозила казнь.
В совершенно ином виде представится нам дело, когда мы от особы императора перейдём к греко-римскому обществу эпохи империи – пёстрый калейдоскоп всевозможных мнений и настроений, из которых очень трудно составить единую разумную картину. Говоря о насмешках врагов, мы разумеем под этими последними неверующих; среди верующих тоже были враги, но тем было не до смеха – они астрологии боялись. Здесь нас интересуют неверующие из общества, ставшие такими вследствие того интеллигентного скептицизма, к которому бывают склонны вкусившие образование и в то же время чуждые всякого увлечения люди. Они с насмешливой жалостью смотрели, как доверчивая толпа отдавала свои последние гроши шарлатанам. О толпе никакого сомнения быть не могло; это были просто «дураки»; пошлину, которою в некоторых городах были обложены астрологи, насмешники называли «пошлиной на глупость». О самих же астрологах мнение двоилось. Большинство, понятно, принадлежало к обманщикам, которых недурно было бы присудить ad bestias. Но были между ними честные, хотя и глупые фанатики вроде того Авла, про которого юморист Лукилий написал одну из своих остроумнейших эпиграмм (XI, 164):
Круг генитуры своей исследовал Авель астролог: Долго ли жить суждено? Видит – четыре часа. С трепетом ждёт он кончины. Но время проходит, а смерти Что‑то не видно; глядит – пятый уж близится час. Жаль ему стало срамить Петосириса: смертью забытый, Авель повесился сам в славу науки своей. |
Но не насмешники задавали тон в римском обществе; оно сознательно или бессознательно испытывало на себе влияние римского двора и было поэтому в большинстве своих представителей настроено либо сдержанно, либо восторженно.
Но что же делала тем временем та умственная сила, которая была призвана стоять на страже истины, – греческая наука? Для того ли учёными минувших периодов было сделано столько изумительных открытий, чтобы теперь какие‑то неощутимые и неопределённые излияния объявлялись единственными действующими в физическом и моральном мире силами? Нет; греческая наука, с философией включительно, до последнего времени не переставала бороться с захватами своей противницы; но в этой борьбе шансы не были и не могли быть на их стороне. Можно ли было, прежде всего, возражать против основного догмата, на котором покоилось всё астрологическое здание, против догмата всемирной симпатии – против мнения, что все части мироздания солидарны между собой; что часть подобна целому, человек – миру; что огонь сознания, одушевляющий нас, родствен огню небесных звёзд, откуда снизошла в наше тело искра нашей жизни; что это самое тело, наконец, связано узами такого же родства с окружающими его стихиями, которые, в свою очередь, подвержены влиянию эфирных сил? Оспаривать это значило отрицать основные тезисы всего миросозерцания греков; попытки к опровержению этой основной аксиомы если и делались, то без успеха.
Читателю нетрудно будет понять, в какое выгодное, сравнительно, положение была поставлена астрология благодаря ограничению площади нападения; ведь не подлежит сомнению, что если бы теперь воскресла наша умершая наука, то современные представители положительных знаний направили бы свои удары против основной теории и презрительно оставили бы без внимания опирающуюся на неё систему. К этой громадной выгоде, обусловленной самым миросозерцанием древних, прибавлялась, однако, другая, вытекающая из положения, занятого астрологией в практической жизни. Сильная сочувствием подавляющего большинства интеллигенции, вместо того, чтобы тщательно доказывать свои положения, завоёвывая шаг за шагом свою позицию среди равнодушно или недоверчиво настроенных умов, она их только ставила, предоставляя противникам труд их опровержения. Они должны были доказать неправильность того, что составляло элементы ее системы; она же считала себя вправе признавать достоверным всё то, что не было убедительно опровергнуто.
И все-таки область произвола, и притом произвола нелепого, в астрологии так велика, что противникам была дана возможность производить опустошительные набеги на всю систему; но тут ей оказало помощь именно то её свойство, которое в наших глазах более всего роняет, – её природная шаткость и призрачность. Стены реального города страдают от ударов тарана; против воздушных замков, которые возводит волшебница Моргана, он бессилен. Стоило противникам привести какое-нибудь серьёзное, убийственное возражение – астрология, принимая его к сведению, соответственным образом исправляла и дополняла свою систему и выходила из борьбы крепче, чем была до неё. И не только крепче – она становилась также и сложнее, и в этом заключалась немалая выгода. Представителям здравой философии и трезвой науки нелегко дышалось в одуряющей атмосфере халдейской мудрости; они неохотно погружались в неё и были рады вынырнуть при первой возможности. Удлиняя и расширяя ходы своих пещер, астрология достигла того, что профаны теряли охоту и (можно сказать) физическую возможность их исследовать; а это, в свою очередь, давало ей нравственное право отрицать их компетентность всякий раз, когда они повторяли какое-нибудь прежнее возражение, на которое давно уже были найдены ответы.
В этом заключается третья выгода положения астрологии; её значение лучше всего выяснить на примере. Ещё Цицерон, как было сказано выше, упрекал астрологию в том, что она сосредоточивала свое внимание на одних только астральных излияниях, упуская из виду гораздо более ощутительную и, следовательно, действительную реакцию климатических и топографических условий. Астрология признала его силу, но обратила его в свою пользу. Характер местностей – стала она учить – в свою очередь стоит в зависимости от действующего в каждой из них созвездия; основываясь на этом принципе, она построила свою мудреную астрогеографическую систему. Теперь её противникам оставался один из трёх методов: или погрузиться в изучение этой ничуть не заманчивой для них системы, чтобы обнаружить её недостатки, или отказаться от своего возражения, или, продолжая пользоваться им, дать астрологии право назвать их невеждами. Избрали они, к слову сказать, третий путь – и в нашем случае, и во всех родственных ему.
Ещё более плодотворным был для астрологии ряд других возражений, которые сводятся все к противопоставлению индивидуума той группе, в состав которой он входит. Корабль терпит крушение, весь его экипаж тонет; что же, стало быть, генитура у всех была одинакова? Под Каннами погибли тысячи римлян. И они родились под одинаковым аспектом враждебных светил? Дева наделяет родившихся под её знаком белой и гладкой кожей. Следует ли допустить, что из эфиопов ни один не родился под знаком Девы? Опять астрология благоразумно принимает к сведению эти возражения и обогащает свою систему новой теоремой, а именно: генитура или инициатива целого господствует над генитурой или инициативой части. Если звёзды целому народу, городу, войску предсказали гибель, то само собою разумеется, что это относится также и к каждому отдельному индивидууму, вошедшему в их состав, всё равно, предусмотрена ли эта участь в его генитуре, или нет. Отсюда следует, что человек не должен довольствоваться своей генитурой, а должен справляться об инициативе каждого более или менее важного дела – для астрологии такое решение вопроса могло быть только выгодно. Что же касается эфиопов, то чёрный цвет их кожи объясняется астрогеографическими условиями страны, которых Дева в каждом отдельном случае изменить не может – её ложка мела пропадает в бочке сажи. Опять победа была на стороне астрологии.
С возражением, заимствованным из несходства судьбы близнецов, мы уже имели дело выше: ответом астрологии было совершенно убедительное заявление, что при постоянной изменяемости констелляций не может быть двух вполне совпадающих генитур. Ответ был блистателен; но, давая его, астрология признавала за своими противниками право ставить к её тщательности и точности такие требования, каких ни один человек не в состоянии удовлетворить. Астрология могла отнестись ко всем этим придиркам со спокойным достоинством преследуемой невинности. Да, противники совершенно правы: абсолютная точность в астрологических наблюдениях невозможна. Но что же отсюда следует? Разве в астрономических наблюдениях она возможна? Однако же это не мешает астрономам предсказывать с приблизительной точностью затмения Солнца и Луны и регрессии планет. И астрологи только с приблизительной достоверностью предсказывают судьбу людей, и они подвержены ошибкам; но это – ошибки не науки, а только её представителей.
Приведём ещё одно возражение. Если излияния звёзд действуют на младенца в ту минуту, когда он впервые втягивает в себя живительную струю воздуха, то нет ровно никакого основания думать, что они не действуют точно так же и на всякое другое одушевлённое существо. Другими словами: астрологи, в случае надобности, должны были уметь определить генитуру любого головастика, любого комара... Первая и долгое время единственная союзница астрологии, стоическая философия, этой идеи не признавала. Ее возвышенному идеализму претила мысль о качественной однородности человека и бессловесной твари. Таким образом, астрологии оставалось одно из двух: или смиренно принять удар, или нарушить договор с союзницей. Она избрала последнее. К тому же, теряя покровительство стоиков, она приобретала дружбу новопифагорейцев, и сверх того увеличивала свою клиентелу легионами сердобольных римских барынь, которые были рады возможности узнать от астрологов генитуру своих собачек.
Как видит читатель, борьба астрологии с наукой велась далеко не безуспешно для первой; она деятельно отбивалась от ударов физики и астрономии и из каждой стычки с ними выходила только более сильной и способной к сопротивлению. Немудрено поэтому, что в конце концов она одержала решительную победу. Этой победой было обращение в астрологическую веру самого славного из астрономов императорской эпохи, того, работы которого мы привыкли считать венцом античной космографии, – Клавдия Птолемея. Написав свое знаменитое космографическое сочинение, основание всех трудов и исследований в этой области вплоть до Коперника, Птолемей обратил внимание и на астрологию; ей он посвятил свое второе главное произведение. В нём он оградил астрологию со стороны науки точно так же, как некогда Посидоний оградил её со стороны философии. Как человек трезвого, тонкого ума, он старался по возможности ограничить область абсурда; он относится с явным недоброжелательством к наивной качественной дифференциации знаков зодиака, заменяя его в этом отношении кругом генитуры с его произвольной, но все же более разумной терминологией. Равным образом он устраняет все мифологические объяснения; его объяснения – преимущественно физические. Вообще, в его обработке астрология получила всё внешнее подобие настоящей серьёзной науки; что только мог сделать человеческий ум для того, чтобы из целого хаоса произвольных, ребяческих и часто противоречивых традиций создать единую, сплочённую и последовательную систему, то сделал для астрологии Птолемей.
Всё же важность Птолемея для астрологии могла сказаться лишь позднее. Ближайшая судьба нашей науки зависела от того, будет ли она принята в ковчег христианства. А туда ей Птолемей доступа открыть не мог: плоскостью непосредственного соприкосновения античной мысли с христианской была не наука в тесном смысле, а философия. Правда, с философией у астрологии были давнишние хорошие отношения, благодаря стоицизму и Посидонию; но ореол стоической метафизики стал заметно меркнуть к эпохе распространения христианства: его затмевал чем далее, тем более блеск другого, гораздо более мистического учения – неоплатонического. Неоплатонизм был для астрологии первой инстанцией – через него и благодаря ему она могла рассчитывать также и на пощаду со стороны христианства. Но для этого нужно было подвергнуть астрологию экзамену по той её части, которою она, как наука преимущественно практическая, всегда сравнительно мало интересовалась, предоставляя её своей союзнице, стоической философии. Первый вопрос: как велит она нам думать о свободе воли и о предопределении? Второй: что представляют из себя, теологически рассуждая, её планетные божества?
Астрологи были не прочь признать свои планетные божества высшими и единственными. Но с таким представлением неоплатоники никак примириться не могли: у них имелось одно высшее божество и ступенью ниже – ряд низших, которые тоже ничуть не походили на астрологические планеты; что же касается последних, то неоплатонизм – в лице своего корифея Плотина – мог признать за ними только значение возвестителей; «движение звёзд предвещает судьбу каждого, но не создает её, как неправильно понимает толпа». Астрологи роптали, но делать было нечего, пришлось покориться. На деле же Плотин оказал их науке гораздо больше пользы, чем вреда; действительно, в той теологически безобидной форме, которую он ей придал, она могла ужиться со всякой религией, не исключая и христианства. Почему бы не быть планетам огненной грамотой, написанной Творцом на небесной тверди в назидание смертным? Что же касается предопределения, то астрология могла спокойно ждать, пока христиане решат между собой этот труднейший вопрос: её метафизический индифферентизм давал ей возможность во всякое время примкнуть к победителю, кто бы он ни был.
Всё же желанная позиция в христианском миросозерцании досталась астрологии не без боя. Никакие метафизические различения не могли устранить того глубоко антипатичного христианам факта, что астрологические божества носили имена языческих дьяволов, Юпитера, Венеры, Сатурна, Марса. В силу одного этого положение, занятое христианством по отношению к астрологии, было принципиально враждебно; после долгой абсолютной власти над умами людей она вновь очутилась в положении просительницы. Но просить она умела. Рождение Основателя новой религии было ознаменовано появлением новой звезды; можно ли после отрицать, что Создатель пользуется звёздами для того, чтобы возвещать людям свою волю? И кто были те, которые, поняв значение чудесной звезды, пришли отдать дань благоговения возвещенному ею Младенцу? Волхвы (magi), т. е. халдеи, – так утверждали астрологи, и христиане с ними соглашались.
Зато теперь она – наука умершая, великолепная мумия в музее исторических заблуждений. Но когда умерла она и от чего? Умерла она, отвечает Буше-Леклерк, от того смертельного удара, который ей нанес Коперник. Так ли это? Нет; мы вообще не видим в открытии Коперника ничего такого, что могло бы окончательно подорвать кредит этой своеобразной науки. Оно исключило Солнце и Луну из числа планет, конечно; но уже древние астрологи отводили им, как «светилам», особое место не столько среди них, сколько рядом с ними. Вычисления затмений солнечных и лунных и до Коперника производились с приблизительною правильностью, и их формулы не изменились от того, что Солнце и Земля поменялись местами. Нет; умерла астрология тогда, когда у неё отняли её душу, когда место догмата всемирной симпатии занял догмат всемирного тяготения. Нанесённый Коперником удар мог лишь на время её оглушить; задушил её Ньютон. Чтобы убедиться в этом, представим себе ещё раз со всей возможной яркостью то миросозерцание, показателем которого был догмат всемирной симпатии.
Науку ремесленную, как свод правил, непосредственно применимых к тому или другому практическому делу, знали многие народы; наука, независимая от практических расчетов, наука в высшем, идеальном значении слова была в древности достоянием одних только эллинов. От них её унаследовали мы; наследие это с течением веков стало нашей столь полной собственностью, что мы его считаем как бы частью своей натуры. По той же причине мы и не ставим себе вопроса о причине научного стремления человеческого духа. Потому дорожил грек наукой, потому испытывал он нравственный подъём при погружении в нее, что для него она сводилась, как для Фауста, к общению духа с духом.
Знаменитый Фр. Араго в одной своей парламентской речи рассказывает о совете, данном ещё более знаменитым Эйлером своему другу, берлинскому пастору. Этот друг его жаловался на плохое внимание его прихожан к одной его проповеди, имевшей своим предметом сотворение мира. «Я представил им, – говорил он, – мироздание, с его самой прекрасной, самой поэтической, самой чудесной стороны; я приводил древних философов и даже Библию, и что же? Половина моей аудитории меня не слушала; другие половина дремала или оставила храм». Эйлер посоветовал ему изобразить мироздание не по древним или по Библии, а по данным новейшей астрономии. «В вашей не понравившейся проповеди вы, вероятно, следуя Анаксагору, сказали, что Солнце по объёму равняется Пелопоннесу; скажите вашей аудитории, что по точным, не допускающим сомнений, вычислениям наше Солнце в миллион двести тысяч раз больше Земли... Планеты в вашем изложении только своим движением отличались от неподвижных звезд; предупредите ваших слушателей, что Юпитер в тысячу четыреста раз больше Земли, а Сатурн – в девятьсот... Скажите, что нет звезды, свет которой достигал бы нашей Земли ранее трёх лет, но что есть такие, свету которых нужно много миллионов лет для того, чтобы пройти отделяющее их от Земли пространство». Пастор последовал совету Эйлера – и вслед за тем вернулся к своему другу в состоянии, близком к отчаянию. «Что случилось?» – «Люди позабыли о почтении к святому храму: они провожали меня аплодисментами!»
Трудно сказать, как отнеслась бы античная аудитория к первой проповеди нашего пастора; зато несомненно, что на второй она бы заснула. С её точки зрения, только грубый, варварский ум может приходить в восторг от одной громадности цифр, от этого серого тумана бесконечности, в котором ничто не дает пищи ни нашему воображению, ни нашему сердцу. Конечно, для астрономических вычислений очень важно знать действительный объём Солнца, но это – область науки, простому смертному недоступная. А для него, для простого смертного, что пользы в том, что новейшая наука исправила наивную оценку Анаксагора, когда для него и Пелопоннес, и миллион с лишком земных шаров – одинаково необозримая величина?
Представим себе гречанку, которая, молитвенно подняв руки, обращается к Солнцу: «О Гелиос, ты, повсюду странствующий и всё видящий, подай мне весть о моём изгнаннике-муже!» – и вслед за тем принимает внезапно возникшее тёплое чувство за поданную богом желанную весть: «Он жив, он вернётся!» Попробуем сказать ей, что она ошибается, что Гелиос ничего не видит, ничего не говорит и никакой жалости к её горю не чувствует, но что зато он в миллион двести тысяч раз превосходит объёмом Землю, – будет она нам рукоплескать? Возьмём другой пример – учёнейшего астронома древности Гиппарха. Представим себе его в разговоре с тем же Эйлером среди телескопов и прочих инструментов новейшей обсерватории; узнав об успехах пошедшей от него науки, он, думается нам, в следующих словах обратился бы к своему иерофанту: «Да, вы осуществили много такого, о чём я и помышлять не смел. Но вы заплатили за всё это слишком дорогую цену, изгнав из вашего мироздания взаимную симпатию и водворив на её месте взаимное тяготение бездушных масс. От вашей науки веет холодом... Для меня мои светила были родственными мне, но гораздо более совершенными существами; моя душа очищалась и возвышалась от общения с ними. Ваши безучастные миры мне чужды, и я чувствую себя среди них затерянным... Если же вы этого не чувствуете, то, видно, у вас не органом больше, а органом меньше, чем у нас. Прославляйте поэтому сколько угодно точность ваших наблюдений, широту и теоретическую истинность вашей системы, но не говорите о её нравственной ценности для человеческой души!»
И что мог бы ему ответить Эйлер?
Об этом всякая догадка была бы праздной; но мы можем ответить ему следующее. Догмат всемирной симпатии был величайшим благодеянием для человечества; только благодаря ему могла возникнуть среди него любовь к чистой, независимой от узкоутилитарных соображений науке. Но своим многовековым господством над человеком он перевоспитал его; любовь к науке, державшейся некогда на нём, благодаря этому господству стала наследственной чертой души человека, основной частью его умственного естества. Наш ум не признаёт более всемирную симпатию как догмат, но наше сердце продолжает её чувствовать как таинственную силу, соединяющую нас с окружающей природою.
Мы не можем спокойно отвергнуть мнение пессимистов, утверждающих, что мы идём навстречу новому техническому средневековью, не можем не чувствовать беспокойства, видя, как одни на все лады толкуют о банкротстве науки, другие с поразительным бесчувствием прославляют привлекательность той её facies hippocratica с которою она недавно предстала перед нами в пресловутой книге-исповеди Геккеля, третьи с лёгким сердцем бросают и науку в свою всепожирающую партийную печь. Но мы можем утешать себя сознанием, что власть времени, бессильная перед самой наукою, властвует над аспектами, в которых она представляется человеческому уму. Если симпатический аспект уступил свое место механическому, то это ещё не доказывает невозможность третьего, синтетического аспекта, о характере которого теперь и думать было бы преждевременно. Когда он воцарится, тогда, конечно, не воскреснет астрология, но, быть может, народится новая наука о мироздании, не менее утешительная и несравненно более совершенная, чем наивная мечта мнимой халдейской и египетской мудрости.
*
Фаддей Францевич Зелинский (польск. Tadeusz Stefan Zieliński; 1859 – 1944) – российский и польский культуролог, антиковед, филолог-классик, переводчик. Профессор Санкт-Петербургского и Варшавского университетов.
Академик Петербургской, Польской, Парижской, германских и других Академий наук, почётный доктор многих европейских университетов, в частности Оксфорда и Сорбонны.
Больше всего Зелинский занимался исследованием древнегреческой комедии, преимущественно аттической, которой посвящены его работы на русском, немецком и латинском языках:
«О синтагмах в древнегреческой комедии» (Санкт-Петербург, 1883, магистерская диссертация);
«De lege Antimachea scaenica» (Санкт-Петербург, 1884);
«О дорийском и ионическом стилях в древнеаттической комедии» (Санкт-Петербург, 1885);
«Die Gliederung der Altattischen Komedie» (Лейпциг, 1885);
«Die Märchenkomedie in Athen» (П., 1885);
«Quaestiones comicae» (П., 1887) и др.
Ему принадлежат также издания «Царя Эдипа», «Аякса» Софокла и XXI книги Ливия с русскими примечаниями, статьи по критике текста трагедий Софокла и схолий на них (ЖМНП, 1892) и др.
В римской литературе Зелинский фокусировался в основном на Цицероне, Горации, Овидии.
В 1890 году в журнале А. А. Хованского «Филологические записки» была опубликована статья Зелинского, посвященная критике и библиографии сочинений Тацита.
Интерес Зелинского сосредоточился главным образом на следующих областях филологического знания:
Цицерон и его роль в мировой культуре. Наиболее крупные работы его в этой области – издание пятой речи Цицерона против Верреса, перевод речей Цицерона (отчасти в сотрудничестве с Алексеевым, Санкт-Петербург, 1903),
«Цицерон в истории европейской культуры» («Вестник Европы», 1896, февраль),
«Cicero im Wandel der Jahrhunderte» (Лейпциг, 1897),
«Уголовный процесс 20 веков назад» («Право», 1901, № 7 и 8),
«Das Clauselgesetz in Ciceros Reden» (Лейпциг, 1904, Supplementband к «Philologus»).
Гомеровский вопрос. Стоит отметить:
«Закон хронологической несовместимости и композиция Илиады» (сборник «Χαριστήρια», Санкт-Петербург, 1897),
«Die Behandlung gleichzeitiger Ereignisse im antiken Epos» (Лейпциг, 1901; Suppl. к «Philologus»)
«Старые и новые пути в гомеровском вопросе» (ЖМНП, май, 1900).
История религий:
«Рим и его религия» («Вестник Европы», 1903),
«Rom und seine Gottheit» (Мюнхен, 1903), «Раннее христианство и римская философия» («Вопросы философии и психологии», 1903),
«Соперник христианства Гермес, трижды великий» («Вестник Европы», 1904),
«Hermes und die Hermetik» («Archiv für Religionswis senschaft», 1905).
История идей и история античной культуры. Большая часть главным образом популярных статей в этой области объединена в сборнике «Из жизни идей» (т. I, Санкт-Петербург, 1905); ср. «Die Orestessage und die Rechtfertigungsidee» («Neue Jahrb. für das class. Alterthum», 1899, № 3 и 5) и «Antike Humanität» (ibid., 1898, 1 и 1902).
Психология языка.
«Вильгельм Вундт и психология языка» («Вопросы философии и психологии», 1902).
Сравнительная история литературы.
Ряд введений к переводам произведений Шиллера («Семела», «Орлеанская дева»), Шекспира («Комедия ошибок», «Перикл», «Антоний и Клеопатра», «Юлий Цезарь», «Венера и Адонис», «Лукреция») и Байрона («Гяур», «Абидосская невеста», «Осада Коринфа»), вышедшим под общей редакцией С. А. Венгерова.
К той же области относятся статьи «Мотив разлуки» (Овидий — Шекспир — Пушкин, «Вестник Европы», 1903) и «Die Tragoedie des Glaubens» («Neue Jahrb. für das class. Alterthum», 1901).
В связи преподаванием в средних школах России им были составлены доклады, напечатанные в «Трудах комиссии по вопросу об улучшении средней школы»: «Образовательное значение античности» (т. VI) и «О внешкольном образовании» (там же, т. VII).
В популярном изложении те же мысли в защиту классического образования были изложены в публичных лекциях Зелинского, изданных под заглавием «Древний Мир и мы» (второе издание в сборнике «Из жизни идей», т. II). Отличительная черта всех перечисленных трудов Зелинского — блестящее соединение острого анализа и глубокого философского и психологического синтеза.
***