Конспект книги Гастона Башляра "Вода и Грезы".
Погружение и обновление.
Капли
могущественной воды достаточно и для того, чтобы сотворить мир, и для того,
чтобы растворить ночь.
ВОДА : INTRO
Вода
— стихия поистине преходящая. Между огнем и водой осуществляется основная
онтологическая метаморфоза. Существо, посвященное воде, пребывает в постоянном
головокружении. Каждую минуту оно умирает, какая-нибудь часть его субстанции
непрестанно рушится. Ежедневная будничная смерть — это не великолепная смерть
огня, пронзающего небо своими стрелами; ежедневная смерть — это смерть воды.
Вода всегда течет, вода всегда падает, она всегда истекает в своей
горизонтальной смерти.
---
Перед
спящими водами меня всегда охватывает одна и та же меланхолия, ни на что не
похожая, окрашенная в цвет лужи во влажном лесу, меланхолия свободная,
мечтательная, медлительная, спокойная. Какая-нибудь мелочь из жизни вод часто
становится для меня психологически важным символом. Например, запах водяной
мяты пробуждает во мне своего рода онтологическое соответствие, благодаря
которому я начинаю верить, что жизнь — это просто аромат, что жизнь эманирует
из существа, как запах — из субстанции, что трава в ручье испускает из себя
душу воды... Если бы мне удалось самому пережить философский миф о статуе
Кондильякa, который находил в запахах первовселенную и
первосознание, то, вместо того, чтобы сказать, подобно ей: «Я — запах розы», я
сказал бы: «Искони я — запах мяты, запах водяной мяты. Именно у
воды и подле ее цветов я лучше всего понял, что греза — это независимая
эманирующая вселенная, ароматное дуновение, исходящее из вещей через сновидца.
---
Что
касается лично моих грез, то в водах я нахожу не бесконечность, а глубину.
---
Ведая
присущее мне количество,
Я тянусь,
призывая все мои корни.
к Гангу,
Миссисипи,
К густой
чаше Ориноко, длинной нити Рейна.
к Нилу с его
двойным пузырем...
---
В
народных легендах неисчислимы реки, «проистекающие» от мочеиспускания
какого-нибудь великана. Гаргантюа тоже, гуляя, ненароком затопил целую
французскую деревню. Если же вода становится драгоценной, она делается
семенной. И тогда, воспевая воду, ей придают больше таинственности.
---
Когда
такая рука работает, ей нужна смесь земли и воды в надлежащей пропорции, чтобы
понять, что же такое формообразующая материя, жизнеспособная субстанция. Для
подсознания месильщика заготовка — зародыш произведения, глина — мать бронзы. И
все же вряд ли нужно слишком уж настаивать на том, что для понимания психологии
подсознания творца следует пережить текучесть и тягучесть. В опыте с различными
видами месива вода определенно предстает как господствующая материя. О ней-то и
грезят, собираясь использовать ее, чтобы сделать глину податливее.
---
От
воды набухают ростки и бьют источники. Вода — это такой вид материи, который
повсюду можно видеть при рождении и произрастании. Источник есть неодолимое
рождение, рождение непрерывное.
---
Вода
есть объект одной из величайших символических
ценностей, когда-либо созданных человеческой мыслью: архетипа чистоты. Чем
стала бы идея чистоты без образа воды прозрачной и ясной, без этого прекрасного
плеоназма — чистая вода. Вода сосредоточивает в себе все образы чистоты.
---
Прежде
всего, будучи неистовой, вода как-то по-особенному гневается, или, иными
словами, с легкостью приобретает психологические черты холерического
темперамента. Люди похваляются, что им довольно быстро удается укротить
этот гнев. Следовательно, необузданная вода это, скорее, вода, которую
обуздывают. Между человеком и морем начинается свирепая схватка. Вода
становится злобной, она меняет пол. Злясь, она обретает свою мужскую ипостась.
И тут, в новом образе, — преодоление двойственности, изначально присущей водной
стихии, новый символ первичной значимости одного из архетипов материального
воображения!
---
....вода предстает перед нами как тотальное
существо: у нее есть тело, душа, голос. Возможно, более, чем какая-либо иная
стихия, вода есть цельная поэтическая реальность.
ВОДА : ОТРАЖЕНИЕ и ФАНТАЗИЯ
Образы,
для которых вода служит архетипом или материей, не обладают постоянством и
крепостью, как те, на которые нас вдохновляют земля, кристаллы, металлы и
драгоценные камни. Им не свойственна бодрая жизнь, характерная для образов
огня. Из вод не строятся «правдивые обманы». Душа должна быть в достаточной
степени смущена, чтобы всерьез обмануться речными миражами. Кроткие призраки
воды обыкновенно связаны с неестественными иллюзиями развлекающегося
воображения, воображения, которое желает позабавиться.
---
Не
просто влечение к несложной мифологии, но подлинное предвосхищение
психологической роли природных переживаний побудило психоаналитиков обозначить
символом Нарцисса любовь человека к собственному изображению, к своему лицу в
том виде, как оно отражается в тихих водах. В сущности, человеческое лицо —
это, прежде всего, инструмент соблазна. Любуясь собой, человек подготавливает,
«оттачивает», полирует это лицо, этот взгляд, все орудия искушения. Зеркало —
это поле для «командно-штабных учений» агрессивной любви.
---
Прежде
всего следует понять психологическую значимость водного зеркала: вода служит
для натурализации образа, она придает чуть-чуть невинности и
естественности гордыне нашего интимного самосозерцания. Зеркала — предметы
слишком цивилизованные, управляемые, геометричные; зеркала — слишком явные
орудия для вызывания «механических» грез, и потому сами приспособиться к
онирической жизни они не могут.
---
«Если
представить себе Нарцисса перед зеркалом, то сопротивление стекла и металла
поставит преграду на пути его затей. Он ушибет лоб и поранит руки, а если
обойдет вокруг зеркала, то ничего не обнаружит. Зеркало заключает внутри себя,
как в темнице, некий "задний мир", который ускользает от Нарцисса и в
котором он видит себя, будучи не в силах себя схватить; мир, отделенный от него
ложным расстоянием, которое он может сократить, но не преодолеть. А вот родник
для него — в отличие от зеркала — открытый путь...». Итак, зеркало источника —
хороший пример открытого воображения. Отражение слегка смутное, немного
блеклое склоняет к идеализации. У воды, которая отражает ею образ. Нарцисс
ощущает, что его красота длится, что она представляет собой нечто
незаконченное, что она требует окончательной отделки. Стеклянные зеркала —
среди яркого и подвижного света в комнате — дают слишком стабильный образ. Они
опять становятся живыми и естественными, как только появляется возможность
сравнить их с живой и естественной водой, как только у ренатурализованного (вновь
ставшего естественным) воображения возникает возможность непосредственного участия
в действе источника и реки.
---
Чтобы
увидеть достаточно глубокое видение, нужно грезить материями. Если поэт
начинает с зеркала и желает показать всю полноту своих поэтических
переживаний, то он должен обратиться к водам источника.
---
Итак,
Нарцисс отправляется к тайному источнику, в лесную глушь. Лишь там он ощущает,
что в природе у него есть двойник; он вытягивает руки, погружает ладони
в воду по направлению к собственному образу, он говорит со своим голосом. Эхо —
не дальняя нимфа. Она живет в ложбине источника. Эхо непрестанно пребывает с
Нарциссом. Она — это он. У нее его голос. У нее его лицо. Он слышит ее не в
громких криках. Он уже слышит ее в шепоте, подобном шепоту его соблазняющего
голоса, голоса искусителя. У вод Нарциссу является откровение его
самотождественности и двойственности, откровение его двойственных свойств —
мужских и женских, — откровение, в первую очередь возвещающее его реальность и
его идеальность.
---
В
зеркальной глади источников любой жест смущает образы, неподвижность же их
восстанавливает. Отраженный мир есть обретенный покой. Великолепное творение,
не требующее ничего, кроме недеяния, кроме мечтательного к себе отношения,
когда можно будет увидеть, что мир обрисовывается тем лучше, чем дольше о нем
грезят в неподвижности. Следовательно, космический нарциссизм абсолютно
естественно продолжает нарциссизм эгоистический. «Я прекрасен, потому что
прекрасна природа, природа прекрасна, потому что прекрасен я». Таков
бесконечный диалог между творческим воображением и его природными
соответствиями. Нарциссизм, как правило, преображает все существа в цветы и
наделяет все цветы осознанной красотой. Все цветы «нарциссируют», любуясь
собой, а вода для них — чудесный инструмент нарциссизма.
---
Тонкий
нарциссизм без гордыни позволяет любой прекрасной вещи, скромнейшему из цветов,
осознать свою красоту. Для цветка, рожденного «у волны», это поистине означает
посвятить себя естественному нарциссизму: влажному, смиренному, тихому.
---
У
ручья, в его отражениях, мир тянется к красоте. Нарциссизм, первое осознание
всякой красоты, тем самым несет в себе зародыш некоего панкализма (красота
мироздания; принцип красоты, лежащий в основе устройства Вселенной).
---
Озеро,
пруд, спящая вода останавливает нас у своего края. Она говорит воле: дальше ты
не пойдешь; ты приведена к необходимости созерцать отдаленные, потусторонние
предметы! Пока ты бежала, что-то здесь уже предавалось созерцанию. Озеро — это
огромное спокойное око. Озеро вбирает в себя весь свет и творит из него мир. В
нем тоже мир уже созерцается, воспроизводится. Оно тоже может сказать: мир —
это мое представление. У озера начинаешь понимать старую физиологическую теорию
активного зрения. Активному зрению представляется, что глаз отбрасывает
свет, что он сам освещает и проясняет собственные образы. И тут начинаешь
понимать, что глаз обладает волей к созерцанию собственных видений, что
«созерцание — это тоже воля».
---
Все,
на что мы смотрим, видит само.
---
Но
если взгляд вещей кроток, то взгляд воды серьезен и задумчив. Анализ
воображения подводит нас к этому парадоксу: в воображении обобщенного видения
вода играет неожиданную роль. Подлинное око земли есть вода. В наших глазах
грезит тоже вода. Разве глаза наши — не «эта неисследованная лужа
текучего света, которой Господь наделил нас» ? В природе созерцает вода и
грезит тоже вода. «Озеро сотворило сад. Все выстраивается вокруг этой воды,
которая мыслит». Те, кому удастся, объединив усилия грезы и созерцания,
улететь в царство воображения, поймут всю глубину мысли Поля Клоделя: «Итак,
вода есть взгляд земли, ее инструмент для созерцания времени...»
---
Эта
свежесть, которую ощущаешь, омывая руки в ручье, распространяется, разливается,
охватывает всю природу. Она быстро становится вешней свежестью. Ни с одним
существительным прилагательное весенний не образует такого
выразительного сочетания, как с водой. Для французского уха нет более
выразительного словосочетания, нежели вешние воды (eaux printanières). Свежесть
пропитывает весну своими струящимися водами: она придает значение каждому
приходу весны. Наоборот, в сфере образов воздуха свежесть пейоративна (несет
отрицательную окраску). Свежий ветер уже несет с собой холод. Он остужает
всякий энтузиазм. Итак, у всякого прилагательного есть предпочитаемое им
существительное, и они стремительно объединяются материальным воображением в
неразрывное сочетание. Значит, свежесть есть как бы прилагательное воды.
Вода в некотором смысле представляет собой субстантивированную свежесть.
---
Так,
благоухания, зеленые, как луга, — это, очевидно, свежие благоухания; это свежая
и чистая плоть, изобильная плоть, подобная младенческой. Все эти соответствия
поддерживаются архетипической водой, водой плотской, стихией
мироздания.
---
Песнь
реки тоже свежа и прозрачна. Шум вод, в сущности, находит совершенно
естественное выражение в метафорах свежести и прозрачности. В разнообразнейших
литературных пейзажах встречаются смеющиеся воды, иронические ручьи, весело
шумящие водопады. Этот смех, это журчание, похоже, и есть детский язык Природы.
Языком ручья говорит Природа-дитя.
---
Купание
— всего лишь вид спорта. Будучи спортом, оно абсолютно несовместимо с женской
робостью. В местах купания в наше время собираются толпы народа. Это та
«среда», которую описывают романисты. Материалом для подлинной поэмы,
воспевающей природу, места купания служить не могут.
К
тому же сам первообраз, образ купальщицы, отражающийся в светящихся водах,
фальшив. Купальщица мутит воду и разбивает собственный образ. Купающийся не
отражается в воде. Значит, воображению нужно восполнить то, чего недостает в
реальности. В таких случаях оно исполняет некое желание.
Итак,
какова же сексуальная функция реки? Воскрешать в подсознании женскую наготу.
«До чего же прозрачная вода», — скажет прогуливающийся. С какой верностью она
отразит прекраснейший из образов! Следовательно, женщина, которая в ней
искупается, будет белой и юной; следовательно, она будет нагой. Кроме того,
вода навевает воспоминания о естественной наготе, которая, возможно,
хранит невинность. В сфере воображаемого истинно нагие существа с прекрасными
линиями фигуры, лишенной волосяного покрова, всегда выходят из океана.
Существо, выходящее из воды, есть постепенно материализующееся отражение: это
образ, еще только собирающийся стать существом, желание, еще только
намеревающееся стать образом.
---
Лебедь
в литературе — это эрзац нагой женщины. Это разрешенная нагота, это белизна,
хотя и непорочная, но все-таки показная. Лебеди, по крайней мере, разрешают на
себя смотреть! Тот, кто восхищается лебедем, испытывает желание к купальщице.
---
Впрочем,
любому, кто получил хотя бы мало-мальскую подготовку в области психоанализа,
нетрудно уловить в образе лебедя мужские черты. Как и все архетипы,
действующие в подсознании, лебедь ассоциируется с образом гермафродита. При
созерцании светящихся вод лебедь — женского пола; в действии он — мужского
пола. Для бессознательного всякое действие есть половой акт. Для бессознательного
не существует ничего, кроме половых актов. Образ, наталкивающий на мысль
о коитусе, должен эволюционировать в подсознании от своего женского «полюса» к
мужскому.
---
Еще
один шаг в русле психоанализа — и станет понятно, что песнь лебедя перед его
смертью можно истолковать как красноречивые клятвы влюбленного, как
разгоряченный голос обольстителя в предвкушении кульминационного момента у
порога, столь фатального для экзальтации, что его поистине можно назвать
«смертью от любви».
---
Лебединый
«нудизм» не миновал и фольклора. Приведем здесь одну легенду, в которой этот
нудизм предстает без мифологической перегруженности: «Один молодой пастух с
острова Уэссан, который пас свое стадо на берегу пруда, неожиданно увидел
почивающих белых лебедей. Из лебединых тел выходили прекрасные обнаженные
девушки: после купания они надевали свои лебединые перья и улетали. Он
рассказал об этом своей бабушке. Она сказала ему, что это девушки-лебеди, а
тот, кому удастся завладеть их одеяниями, заставит их перенести его в прекрасный
дворец, висящий в облаках на четырех золотых цепях». Украсть одежду купальщиц —
шутка скверных мальчишек! В снах часто переживают такие неприятные приключения.
Лебедь здесь — символ скрывающий, в полном значении этого термина. Девушка-лебедь
— предмет скорее грез, нежели ночных сновидений. При малейшей возможности
она всплывает в грезах о водах.
---
Лебедь
вообще похож на красавицу, омытую водами, «отшлифованную» их течением. Долгое
время считали, что он послужил прообразом лодки, что профиль его оптимален для
челна. Паруса же воспроизводят редкое зрелище крыльев, поднятых во время бриза.
ВОДА : ГЛУБИНА.ТЕМНОТА
По озерам, где простерты
В бесконечность гладью мертвой,
Где поникшие застыли
В сонном хладе сонмы лилий...
По реке, струящей вдаль
Вечный ропот и печаль...
По расселинам и в чащах...
В дебрях, змеями кишащих...
На трясине, где Вампир
Правит пир. —
По недобрым там местам
Неприютным всюду там
Встретит путник оробелый
Тень былою в ризе белой.
---
«Черный дол
— и темная река — и леса, похожие на облака, чьих очертаний различить
невозможно из-за слез, которые капают повсюду». Даже само солнце плачет над
водами: «Росистая усыпляющая смутная влага моросит из этого золотого ореола»
(«Айрин»). Поистине это эманация горя, падающего с небес на воды,
звездные флюиды, т.е. материя, вязкая и устойчивая, несомая лучами, как некая
физическая и материальная боль. Это излучение придает воде, в том же
алхимическом духе, окраску вселенской муки, делается тинктурой слез. Оно
превращает воду всех этих озер и болот в воду-мать горя людского, в материю
грусти.
---
…..неподвижные
воды пробуждают в подсознании образы мертвецов потому, что мертвые воды — это
спящие воды.
---
Никогда
тяжелой воде не стать легкой, никогда темной воде не проясниться. Всегда
происходит лишь обратное. Повествование
о воде — это человеческое повествование об умирающей воде, Грезы иногда
рождаются у края чистых вод, вод с. бесчисленными отражениями, вод, журчащих
хрустальной музыкой. Заканчиваются они в глубине воды печальной и темной, в
лоне воды, иногда доносящей странный и погребальный шепот. Так, грезы у кромки
вод, обретая своих мертвецов, умирают, подобно утонувшим мирам.
---
Гераклит
Эфесский представлял, что уже во сне душа, отделяясь от источников
животворящего и вселенского огня, «мгновенно проявляет склонность превращаться
во влагу». Это значит, что для Гераклита смерть есть сама вода. «Смерть для
души — становиться водою»
---
Обогащающийся
тяжелеет. Эта вода так богата отражениями и тенями, что ее можно назвать тяжелой
водой.
---
«Тот,
кто наклоняется через борт медлительной лодки, над лоном тихой воды,
наслаждаясь тем, что открывается его взору в глубине вод, видит много
прекрасного — травы, рыб, цветы, гроты, валун, корни деревьев, — а воображает
еще больше» «Но
скоро он оказывается в недоумении и уже не всегда может отделить тень от
субстанции, отличить скалы от неба, горы от облаков, предметы, отраженные в
глубинах прозрачных потоков, от существ, которые в них обитают и имеют свое
подлинное жилище. То его пронизывает отражение собственного образа, то —
солнечный луч, то волны, докатившиеся неизвестно откуда, — препятствия, только
увеличивающие сладостность его занятия».
---
Можно
ли лучше выразить то, что вода скрещивает образы? Можно ли лучше донести
до читателя ее метафорическое могущество? Вордсворт развернул этот длинный ряд
образов еще и для того, чтобы подвести нас к психологической метафоре, которая
представляется нам фундаментальной метафорой глубины. «Вот так, —
говорит он, — с той же неуверенностью я долго плакат, склонясь над поверхностью
быстротекущего времени». И действительно, можно ли вообще описать прошлое, не
прибегая к образам глубины? И можно ли представить себе образ сплошной
глубины, не предаваясь медитациям у кромки глубоких вод? Прошлое наших душ
и есть такая глубокая вода.
---
Ведь
ночь — такая же субстанция, как и вода.
---
Нам
нетрудно доказать, что у По таким видом привилегированной материи является вода
или, точнее говоря, ее конкретная разновидность вода тяжелая, более
глубокая, вялая, сонная, чем все спящие, вялые и глубокие воды, какие только
можно встретить в природе.
---
......всякая первозданно прозрачная вода для Эдгара
По должна омрачаться, впитывая черные страдания. Всякая живая вода — это вода,
которой суждено замедляться, тяжелеть. Всякая живая вода есть вода, готовая
умереть.
---
В
грезах Эдгара По для сновидца, наделенного живым восприятием, верного, как и
Эдгар По, ясновидению грезы, одна из функций растений состоит в производстве
тени, подобно тому, как каракатица «производит» чернила. Должно быть, в каждый
час своей жизни лес помогает ночи окрашивать мир в черный цвет. Каждый день
дерево «производит» и отбрасывает тень, подобно тому как каждый год оно
«производит» и «отбрасывает» листву. «Я представил себе, что каждая тень по
мере того, как солнце опускается все ниже, нехотя отделяется от ствола, давшего
ей жизнь, и поглощается ручьем, между тем как деревья каждое мгновение
порождают другие тени, занимающие место своих почивших предков» . Пока тени
держатся за дерево, они еще живут: они умирают, покидая его; они покидают его,
умирая и хороня себя в воде, словно исчезая в чернейшей смерти.
Так
показать ежедневно рождающиеся тени, являющиеся частью самого поэта, — разве не
означает это подружиться со Смертью? Смерть в этом случае предстает как долгая
и горестная история; это не просто драма рокового часа, а «вид меланхолического
угасания». А грезовидец у ручья думает о существах, «постепенно возвращающих
Господу свое существование, медленно исчерпывая собственную субстанцию, от рождения
до смерти, подобно этим деревьям, что одно за другим отдают свои тени. И вот —
что изможденное дерево для воды, пьющей его тень и чернеющей от добычи, которую
она поглощает, то и жизнь Феи для уносящей ее смерти».
---
.......вода — это приглашение к смерти; к особенной
смерти, после которой мы вновь обретаем пристанище в материальной стихии.
---
Сначала
она стоит, выпрямившись во весь рост, «в необычайно хрупком челне и ведет его
призрачным веслом. Пока на нее изливались прекрасные запоздалые лучи, казалось,
в ее позе сквозит радость; но как только она вплыла в область тени, печаль
исказила ее лик. Медленно и непрерывно скользя, она постепенно обогнула остров
и снова вошла в светлую зону».
« — Оборот, совершаемый Феей, — продолжил я,
все еще грезя, — это цикл, соответствующий быстротекущему году ее жизни. Она
прошла свою зиму и свое лето. Она приблизилась к Смерти года; ибо я отчетливо
видел, как в тот миг, когда она вошла во тьму, от нее отделилась тень и, будучи
поглощенной темной водой, сделала ее черноту еще чернее».
И
рассказчику, в час его грез, удается проследить за всей жизнью Феи. Каждую зиму
отделяется тень, падая «в жидкое эбеновое дерево»; ее поглощает мрак. С каждым
годом горе отягощается, «все более темный призрак затопляется все более черной
тенью». И когда придет конец, когда мрак проникнет в сердце и в душу, после
того как нас покинут возлюбленные существа и все радостные солнца забудут
землю, тогда река цвета эбенового дерева, раздувшаяся от теней, тяжелая от
скорби и мрачных угрызений совести, начнет медлительную и глухую жизнь. Теперь
это стихия, помнящая о мертвых.
---
Если
вода, как утверждаем мы, это фундаментальная материя подсознания Эдгара По, то
она должна главенствовать над землей. Она — кровь Земли. Она — жизнь Земли.
Именно вода вовлекает весь пейзаж в свою собственную судьбу. В частности,
какова вода, такова и долина. В поэзии Эдгара По омрачаются и самые ясные
долины:
В
долине, рано или поздно, нас неожиданно застанет тревога. Долина собирает воды
и заботы; подземная вода ее выдалбливает и тревожит*. Это латентный рок, вот
из-за чего «никому не хочется жить ни в одной из поэтических местностей, —
замечает г-жа Бонапарт. — Для мрачных пейзажей это само собой разумеется; кому
захочется жить в доме Эшера?
---
Гений
Эдгара По связан со Спящими, мертвыми водами, с прудом, в котором отражается
дом Эшеров. Он прислушивается к «шуму бурного потока», наблюдает за тем, как
«влажный, мглистый опиумный пар беззвучно, капля за каплей стекается… во
вселенский дол», а «озеро словно осознанно вкушает сон» («Спящая», пер.
Малларме). У него горы и города «погружаются навеки в безбрежную морскую
пучину». Вблизи мрачных топей, омутов, прудов, «где обитают вампиры, в любом из
мест, овеянных дурной славой, в любом из угрюмейших уголков» встречают его
«воспоминания под саваном былого — восставшие из гроба тени, со вздохом
уступающие дорогу прохожему» («Страна сновидений»). Представляя вулкан, он
видит его плавящимся, текучим, подобно реке: «Мое сердце, как вулкан,
извергалось потоками лавы». Итак, элемент, который поляризует воображение
Эдгара По, — это вода или мертвая, не знающая цветения земля, но никак не
огонь.
---
…….кровохарканье,
унесшее жизни сначала матери, а затем всех женщин, преданно любимых Эдгаром По,
наложило отпечаток на развитие подсознания по-эта. Сам По написал: «И это слово
— кровь — это верховное слово, это слово, царствующее над остальными, — всегда
столь полное тайны, страдания и ужаса, — показалось мне тогда в три раза более
значительным! О как же этот неотчетливый слог (blood), — отделенный от ряда
предшествующих слов, определявших его и делавших ясным его значение, — упал,
весомый и леденящий, средь глубокого мрака моей темницы, в самые отдаленные уголки
моей души!» . И объясняется это тем, что для таким образом настроенной психики
все в природе, что течет тяжело, болезненно, таинственно, подобно проклятой
крови, несущей с собою смерть. Когда оценивают свойства неизвестной жидкости,
устанавливают некое родство между ней и жидкостью органической. Значит,
существует своего рода поэтика крови. Это поэтика драмы и боли, ибо кровь
никогда не бывает счастливой.
Тем
временем остается место и для поэтики доблестной крови. Поль Клодель
одушевляет эту поэтику живой крови, столь отличающуюся от поэзии Эдгара
По. Приведем пример, в котором кровь — это как бы вид живой воды: «Любая вода
нам желанна; и, конечно, больше воды голубого и девственного моря взывает к
тому, что есть у нас между плотью и душою, эта наша человеческая вода,
заряженная доблестью и духом, горячая темная кровь».
---
Молчаливая
вода, темная вода, спящая вода, бездонная вода, сколько материальных уроков для
медитаций о смерти... Но здесь нет урока гераклитовской смерти, уносящей нас
вдаль по течению, словно поток. Это урок смерти неподвижной, смерти «вглубь»,
смерти, которая живет с нами, подле нас, в нас.
Нужен
только вечерний ветерок, чтобы вода, которая молчала, заговорила с нами
снова... Нужен только очень нежный и бледный лунный луч, чтобы призрак вновь
зашагал по водам.
ВОДА : ДРУГАЯ СМЕРТЬ
......не была ли смерть первым
Мореплавателем?
Задолго до того, как сами живые доверились волнам,
разве они не опускали фоб в море, разве не пускали его по течению? Для этой
мифологической гипотезы гроб — не последняя лодка. Это первая лодка. Смерть же
— не последнее путешествие. Это первое путешествие. Для некоторых глубоких
грезовидцев оно и бывает первым подлинным путешествием.
---
Так,
прощание на берегу моря — одновременно и наиболее душераздирающее, и наиболее
литературное из всех прощаний. Его поэтика черпает образы из старинного запаса
грез и героизма. Они, несомненно, пробуждают в нас весьма горестные отзвуки.
Ночная сторона нашей души отчетливо выражается в мифе о смерти, понимаемой как
отплытие. Для грезовидца это отплытие и смерть непрерывно меняются местами. Для
некоторых сновидцев вода — это какой-то необыкновеный порыв, приглашающий нас к
несказанному путешествию. Это материализованное отплытие уносит нас прочь от
земной материи.
---
Смерть
есть путешествие, а путешествие — смерть. «Уйти значит немножечко умереть».
Умереть же означает поистине уйти, а уйти как следует, смело, окончательно
нельзя иначе, как отправившись по течению, как вручив себя потоку большой реки.
Все реки впадают в Реку мертвых. Только такая смерть встречается в сказках.
Только такой уход бывает приключением.
Если
мертвец для бессознательного — это ушедший, то лишь один мореход смерти будет
мертвецом, о котором можно грезить до бесконечности. Кажется, что воспоминание
о нем всегда помещено в будущее...
---
Все,
что только есть в смерти тяжелого и медлительного, наложило отпечаток и на
фигуру Харона. Лодки, нагруженные душами, всегда готовы уйти на дно. Потрясающий
образ, передающий ощущение того, что даже Смерть еще боится умереть, даже
утопленники боятся кораблекрушения! Смерть — это нескончаемое путешествие,
бесконечная перспектива опасностей. Если же вес, от которого перегружается
лодка, так велик, то это потому, что души отягощены виной. Лодка Харона всегда
плывет в Преисподнюю. Паромщиков счастья не бывает.
---
В
действительности, зов материальных стихий порою бывает столь силен, что он мог
бы послужить нам для определения совершенно отличных друг от друга типов
самоубийств.
---
Вода
— это стихия юной и прекрасной смерти, смерти в цвету — а в жизненных и
литературных драмах — еще и стихия смерти без гордыни и мщения, стихия
мазохистского самоубийства. Вода — глубокий, органический символ женщины,
которая умеет лишь оплакивать свои горести и глаза которой с такой
легкостью «тонут в слезах». Мужчина, встретившись с таким женским
самоубийством, воспринимает эту смертную муку — подобно Лаэрту — через «все
женское, что есть в нем». Он снова становится мужчиной — вновь становясь
«сухим», — когда иссякают слезы.
---
Вода
облегчает смерть и добавляет несколько чистых звуков к самым глухим стенаниям.
---
Смерть
в спокойной воде обладает материнскими чертами. Безмятежный ужас «растворен в
воде, от которой легко живому зародышу». Здесь в воде перемешаны амбивалентные
символы рождения и смерти. Вода представляет собой субстанцию, полную
реминисценций и пророческих грез.
---
Для
некоторых грезовидцев вода — космос смерти. Подле нее все клонится к
смерти. Вода сообщается со всеми видами могущества ночи и смерти. Так,
например, для Парацельса луна пронизывает водную субстанцию смертоносными
флюидами. Вода, слишком долго подвергавшаяся влиянию лунных лучей, будет
отравленной. Эти материальные образы, столь выразительные в
парацельсовской мысли, еще живут в поэтических грезах сегодняшнего дня. «Луна
придает тому, на что влияет, вкус воды из Стикса», — говорит Виктор-Эмиль
Мишле. Видно, от грез у кромки спящих вод излечиться нельзя...
---
Если
с водой столь неразрывно связаны всякие нескончаемые видения зловещего рока,
смерти, самоубийства, не следует удивляться тому, что именно вода для стольких
душ стала по преимуществу меланхолической стихией. Словом, пользуясь выражением
Гюйсманса, вода — стихия меланхолизирующая.
---
Несомненно,
когда нужно объяснить, почему вода печальна, то первым делом — и тысячу раз — в
голову приходит образ слез. Но этого сопоставления явно недостаточно, и нам
хотелось бы проявить еще некоторое упорство, чтобы в конце концов отыскать
более глубокие основания того, что субстанция воды отмечена знаком подлинного
горя.
В
ней присутствует смерть.
---
Каждой
стихии присуще свое состояние распада: земля обращается в собственный прах,
огонь — в собственный дым. Вода способствует наиболее полному распаду. Она
помогает нам тотально умереть. Таков, например, обет Фауста в заключительной
сцене «Фауста» Кристофера Марло: «О душа моя, обратись в капельки воды и упади
в океан, навеки неуловимая».
---
Сомкнувшаяся
вода принимает мертвого в свое лоно. Вода делает смерть стихийной. Субстанция
воды умирает вместе с субстанцией мертвеца. Следовательно, вода есть некое субстанциальное
небытие. В отчаянии невозможно зайти дальше. Для некоторых душ вода
является материей отчаяния.
---
Сначала
в дожде растворяется пейзаж; тают черты и формы. Но мало-помалу в воде
сосредоточивается и целый мир. Один-единственный вид материи захватил все. «Все
растворено».
ВОДА : МАТЕРИНСТВО
С
точки зрения ощущений, природа есть проекция образа матери.
---
«Море
для всего человечества представляет собою один из самых величественных, самых
неизменных материнских символов»
---
«Море-реальность
само по себе не в состоянии очаровывать людей так, как оно их все же
очаровывает. Море поет для них песнь, состоящую из двух смыслов, из которых
громкий и самый поверхностный — вовсе не самый чарующий. Это интимная песнь...
которая с незапамятных времен манила людей к морю». Эта интимная песнь и есть
материнский голос, голос нашей матери: «Гору мы любим совсем не за то. что она
зеленая, а море — не за то, что оно голубое, даже если наше влечение к ним мы
объясняем этими причинами, — но потому, что в голубом море или в зеленой горе
обретает свою реинкарнацию что-то от нас, из наших бессознательных
воспоминаний. И это нечто от нас, из наших бессознательных воспоминаний, всегда
и всюду происходит от нашей детской любви, и из такой, что изначально была
направлена лишь на определенное существо, и в первую очередь на
"существо-убежище", "существо- кормящее", каковым была мать
либо кормилица...»
---
Любить
бесконечную вселенную означает придавать некий материальный объективный
смысл бесконечности любви к матери.
---
………..для
материального воображения всякая жидкость — своего рода вода. Это один из
фундаментальных первопринципов материального воображения, обязывающий класть в
основу всех субстанциальных образов одну из первичных стихий. И замечание наше
оправдано уже визуально, динамически: для воображения все, что течет, и
есть в некотором смысле вода: все текучее причастно природе воды, сказал один
философ. Постоянный эпитет воды «текучая» столь выразителен, что он
всегда и везде воссоздает свое существительное. Цвет значения не имеет; он дает
всего лишь прилагательное; он обозначает всего лишь одну из разновидностей.
Материальное же воображение прежде всего обращено к основному субстанциальному
свойству.
---
Стоит
нам лишь продвинуть наши разыскания в области бессознательного поглубже — анализируя
только что затронутую проблему в психоаналитическом разрезе, — как нам придется
заявить, что любая вода есть молоко. Точнее говоря, всякое блаженное питье есть
своего рода материнское молоко.
---
«Воды
— наши матери, желающие участвовать в жертвоприношениях, приходят к нам, следуя
путями своими, и раздают нам свое молоко».
---
«В
водах — амброзия, в водах — лекарственные травы... Воды, доведите до
совершенства все средства, отгоняющие болезни, дабы тело мое испытало ваше
блаженное воздействие и дабы я мог долго зреть солнце».
---
Вода
становится молоком, коль скоро ее воспевают с пылом, коль скоро чувство
поклонения перед материнским характером вод наделяется страстью и искренностью.
---
«Эти
питающие воды перенасыщены всевозможными видами питательных атомовА,
соответствующих вялой натуре рыб, которые лениво открывают рот и ждут кормления,
словно эмбрионы в лоне общей матери. Осознают ли они свое глотание? Вряд ли.
Микроскопический корм приходит к ним. подобно молоку. Величайшее и неизбежное
мировое бедствие, голод, бывает только на суше; здесь все создано так, чтобы
его не было, здесь его не знают. Ни малейшего напряжения в движениях, никаких
поисков пищи. Жизнь должна плыть по течению, словно греза». Разве не
очевидно, что это — греза пресыщенного ребенка, купающегося в ощущении
блаженного комфорта?
---
«Слово
"плодородие" позволяет нам по-новому и более глубоко взглянуть на
жизнь моря. Питомцы моря, по большей части, имеют студнеобразный вид зародышей,
они впитывают и производят слизистую материю, переполняя ею воды и придавая им
плодородный, пресный и мягкий характер вод, находящихся внутри безграничной
утробы, где новорожденные беспрестанно плавают, как в тепловатом молоке».
---
Морская
вода, с панбиологической точки зрения Мишле, «животная вода», скорее всего
является первопищей всех существ.
---
Для
того чтобы перед озером, спящим под луною, воображению предстал образ молока,
нужен рассеянный лунный свет — нужна вода, хотя и слабо, но все-таки волнующая,
нужно, чтобы поверхность ее не отражала «напрямую» освещенный лунными лучами
пейзаж, — короче говоря, нужна вода, превращающаяся из прозрачной в
полупрозрачную, нужно, чтобы она нежно помутнела, стала опалового цвета. Однако
это все, что с ней может произойти. Воистину — разве этого достаточно, чтобы
навести на мысль о крынке молока, о пенящемся ведре фермерши, о молоке,
существующем объективно? По-видимому, нет.
Какова
глубинная основа такого образа молочной воды? Это образ теплой блаженной ночи,
обволакивающей материи, образ, вбирающий в себя одновременно воздух и воду,
небо и землю, объединяющий их, образ космический, обширный, огромный, нежныйА.
Переживая образ молочной воды в его подлинности, признаёшь, что это не мир
купается в молочном свете луны, но, скорее, наблюдатель купается в блаженстве,
до такой степени физическом и несомненном, что ему удается воскресить ощущение
самого изначального комфорта, самой сладкой пищи. К тому же речное молоко
никогда не замерзнет.
---
«Это
разжижение субстанции земли, это извержение жидкой воды, укорененной в самой
тайной из складок земли, извержение молока, притягиваемого Океаном, который
сосет грудь».
---
…..для
бессознательного — вода есть своего рода молоко, что на протяжении истории
естественнонаучной мысли она зачастую олицетворяла в высшей степени питательное
начало.
---
Вода,
утоляющая жажду человека, поит и землю. Донаучное сознание конкретно мыслит
такими образами, которые мы считаем обыкновенными метафорами. Оно думает, что
земля действительно пьет воду. Для Фабриция — а это уже XVIII век — вода
мыслится как служанка, «питающая землю и воздух». Значит, она переходит в
разряд стихий питающих. Это самый значительный из материальных архетипов,
присущих стихиям.
---
Интуиция
основного напитка, воды, питательной, словно молоко, воспринимаемой как
питающая стихия, которую, несомненно, переваривают, до того могущественна, что,
возможно, именно при помощи воды, превратившейся в материнское молоко, лучше
всего можно понять фундаментальную идею самой стихии. Жидкая стихия предстает
тогда как некое ультрамолоко, как молоко матери матерей.
---
Это
субстанциальная архетипизация, превращающая воду в какое-то неисчерпаемое
молоко, молоко матери-природы, не является единственно возможной из тех, что
придают воде черты глубоко женского характера. В жизни каждого мужчины, или, по
крайней мере, в жизни грез каждого мужчины, появляется и вторая женщина:
возлюбленная или супруга. Вторая женщина тоже проецируется на природу. Рядом с
матерью-пейзажем занимает свое место и жена-пейзаж. Несомненно, эти две природы
могут мешать друг другу или же одна может налагаться на другую. Но бывают
случаи, когда их можно различить.
---
Окунув
ладони в водоем, привидевшийся в грезах, и смочив его водою губы, Новалис
испытывает «неодолимое желание искупаться». Приглашает его туда отнюдь не
зрительный образ. Сама субстанция, коснувшаяся ладоней и губ, зовет его.
И зовет она его материально, похоже, какой-то магической сопричастностью.
Грезовидец
раздевается и спускается в водоем. И только тут к нему приходят образы, они
исходят из самой материи, рождаются, словно из зародыша, из какой-то
чувственной первореальности, из некоего опьянения, которое еще не способно
проецировать себя: «Со всех сторон возникали неведомые образы, которые
равномерно, один за другим, таяли, становясь видимыми существами и окружая
[грезовидца] так, что каждая волна дивной стихии приникала к нему вплотную,
словно нежная грудь. Казалось, в этом потоке растворена стайка очаровательных
девушек, которые на мгновение, от прикосновения к юноше, вновь обрели тела».
Чудесная
страница, продиктованная глубоко материализованным воображением; здесь вода —
во всем объеме, во всей массе, а не просто в фееричности своих отражений —
предстает как растворенная девушка, как текучая эссенция девушки, «раствор
прекрасной девушки» (eine Auflösung reizender Mädchen).
Женственные
формы рождаются из самой субстанции воды при соприкосновении с грудью мужчины,
когда кажется, что желание мужчины становится определеннее. Но сладострастная
субстанция существует до возникновения конкретных форм сладострастия.
---
«Сколько
раз, плавая в каком-нибудь отдаленном заливе, я страстно прижимал волну к своей
груди! С шеи моей свешивался бурный поток, пена целовала меня в уста. Вокруг
меня сыпались благоуханные искорки». Как видно, «женственная форма» еще не
родилась, однако вот-вот родится, ибо «женская материя» уже присутствует «вся
целиком». От волны, которую прижимают к груди с такой любовью, не столь уж
далеко и до трепещущего лона.
---
Когда
грезовидец входит в чудесную воду, у него складывается впечатление, будто он
«опочил среди облаков, в вечернем пурпуре». Чуть позже ему кажется, что он
«распростерся на мягкой лужайке». Так какова же подлинна« материя, уносящая
грезовидца? Это отнюдь не облако и не мягкая лужайка, это вода. Облако и лужайка
— внешние выражения; вода — само впечатление.
---
Из
четырех стихий укачивать может лишь вода. Именно она — убаюкивающая стихия. Вот,
кстати, еще одна черта ее женского характера: убаюкивает она, словно мать.
---
То
же самое удовольствие доставляет прогулочная лодка, она возбуждает те же грезы.
Она приносит — без колебаний говорит Ламартин — «одно из таинственнейших
наслаждений природой». Бесчисленные литературные примеры без труда докажут нам,
что лодка-чаровница, романтическая лодка, в некоторых отношениях не что иное,
как вновь обретенная колыбель. О долгие часы, беспечные и безмятежные, когда
распростершись на дне одинокой лодки, мы созерцаем небо, — к какому
воспоминанию вы возвращаете нас? Образов нет, на небе пусто, но есть движение,
живое, бесперебойное, ритмичное — движение это почти недвижно, совсем бесшумно.
Вода несет нас. Вода нас укачивает. Вода нас убаюкивает. Вода возвращает нам
образ нашей матери.
---
Человек
возносится в восторге оттого, что он уже несом. Он взмывает в
небо потому, что его блаженные грезы воистину освобождают его от пут тяготения.
Если только воспользоваться выразительно динамизированным материальным образом,
если предаться воображению, имея в виду субстанцию и жизнь самого бытия, то все
образы оживут. Именно так Новалис переходит от грезы об укачивании к грезе о
несомости. Для Новалиса сама ночь — это материя, которая нас несет, океан,
который укачивает нашу жизнь: «Ночь несет тебя, словно мать».
ВОДА : ЧИСТОТА
…….материальное воображение обретает в воде материю в высшей
степени чистую, естественно чистую материю. Итак, вода выступает в ипостаси
природного символа чистоты; она придает точные смыслы психологии очищения,
обычно склонной к многословности.
---
Идеал чистоты нельзя поместить куда угодно, в неизвестно какую материю. Какими
бы могущественными ни были обряды очищения, совершенно нормально, что они
обращаются к материи, способной их символизировать. Прозрачная вода
представляет собой непрерывный соблазн для несложной символизации чистоты.
---
Прочтем,
к примеру, античный текст, написанный Гесиодом за восемь веков до наступления
нашей эры: «Никогда не мочитесь ни в устья рек, текущих в море, ни в их истоки:
остерегайтесь этого». Гесиод даже добавляет: «И не отправляйте там ваших прочих
естественных надобностей: это не менее пагубно».
Текст,
который мы только что процитировали, находится на той же самой странице, что и
другой запрет, вот такой: «Не мочитесь, стоя к солнцу лицом». Уж у этого-то
предписания никакого утилитарного значения, очевидно, нет. Действие, которое
оно запрещает, уже не рискует замутить чистоту света.
Стало
быть, объяснение, годное для одного абзаца, годится и для другого.
Психоаналитикам прекрасно знаком мужской протест против солнца, этого символа
отца. Запрет, обеспечивающий защиту солнца от оскорблений, аналогичным способом
защищает и реки. Одно и то же правило первобытной морали защищает тут и
отцовское величие солнца, и материнское достоинство вод.
Этот
запрет стал необходимым — а необходимым он остается и в наше время — по той
причине, что в подсознании всегда присутствует определенный позыв. Вода чистая
и прозрачная, по существу, провоцирует бессознательное осквернить себя. Чего
стоят одни источники, безжалостно загрязняемые в наших деревнях! И речь далеко
не всегда идет о хорошо осознаваемой зловредности, которая заранее испытывает
радость, причиняя прохожим разочарования. Цель этого «преступления» не просто
навредить людям — оно метит повыше. Некоторым из его свойств присуши и оттенки
святотатства. Это оскорбление природы-матери.
---
Кому,
например, не довелось испытать омерзения — и притом какого-то особенного,
безрассудного, бессознательного, непосредственного — при виде загрязненной
реки? При виде реки, замаранной сточными водами и заводскими отходами? Когда
люди пачкают эти величавые красоты природы, становится противно и к горлу
подступает злоба. Это омерзение, эту злобу обыграл Гюйсманс, стремясь повысить
тон целых риторических периодов, наполненных проклятиями, а некоторые из
описываемых им картин — сделать демоническими. К примеру, он раскрывает перед
нами картину отчаянного положения реки Бьевр, загрязненной Городом: «эта река в
лохмотьях», «эта странная река, этот фонтанель всяческих нечистот, этот
водосток цвета шифера и расплавленного свинца, в котором то тут, то там бурлят
зеленоватые водовороты; скопище плевков, которых столько же, сколько звезд на
небе; она булькает у затвора шлюза и тут же, харкая кровью, исчезает в дырах
какой-то стены. Местами кажется, что вода парализована и изъедена проказой; она
то застаивается, то перетряхивает свою текучую сажу и возобновляет медленное
продирание сквозь грязь». «Бьевр — не более как шевелящееся дерьмо». Отметим
мимоходом склонность воды принимать на себя органические метафоры.
---
По
опасностям, которым подвергается вода чистая, вода зеркальная, можно судить о
том, с каким пылом мы встречаем какой-нибудь ручеек, источник, речку, все эти
заповедные места естественной чистоты, во всей их свежести и молодости. У нас
есть ощущение того, что пока метафоры чистоты и свежести прилагаются к реалиям,
до такой степени непосредственно архетипизируемым, спокойная жизнь им
гарантирована.
---
Само
собой разумеется, естественное и конкретное переживание чистоты все-таки
содержит в себе факторы более чувствительные, стоящие ближе к материальным
грезам, нежели чисто визуальные данные, данные простого созерцания, которые и
«обрабатывает» гюйсмансовская риторика. Чтобы лучше понять ценность чистой
воды, нужно прийти к знакомому источнику после летнего похода и всею нашей
обманутой жаждой возмутиться и на виноградаря, замочившего в знакомом источнике
свои побеги, и на всех осквернителей — этих Аттил источников, — которые находят
какую-то садистскую радость в ворошении ила на дне ручья после того, как выпьют
из него воды. Крестьянин лучше других знает цену чистой воде потому, что ему
известно, что эта чистота всегда в опасности; и еще потому, что он умеет
наслаждаться свежей и прозрачной водой в подходящий момент и ценить те редкие
мгновения, когда вкус бывает и у невкусного, когда все его существо желает чистой
воды.
---
Существуют
и грезовидцы мутной воды. Они восхищаются при виде черной воды в канавах, воды
пузырящейся, воды с прожилками субстанции, воды, которая как бы сама собой
вздымает водоворот тины, и тогда кажется, что грезит и покрывается
растительными наваждениями сама вода. Это онирическое произрастание уже
индуцировано грезами во время созерцания водных растений. Водяная флора
воспринимается некоторыми душами как настоящая экзотика; она ввергает их в
искушение погрезить о чем-нибудь потустороннем, о том, что происходит вдали от
лучезарных цветов, вдали от прозрачной жизни. Размеренные мутные грезы цветут в
воде, неторопливо расстилаются над водой подобно дланевидным лепесткам
кувшинок. Плавные мутные грезы, в которых уснувший ощущает, как в нем и вокруг
него вращаются черные и тинистые потоки, целые Стиксы с тяжелыми, отягченными
злом волнами. И сердце наше трясется от этой динамики черного. И наше уснувшее
око непрестанно следит, как черное громоздится на черное, как происходит это
становление черноты.
---
Анализируя
диалектическую тему чистоты и нечистоты вод, можно представить себе, как
основной закон материального воображения действует в двух противоположных
направлениях, что гарантирует в высшей степени активный характер
субстанции: капли чистой воды хватит на то, чтобы очистить целый океан; капли
же нечистой достаточно для того, чтобы осквернить целую Вселенную. Все зависит
от морального вектора действия, избранного материальным воображением: если
воображение грезит о зле, оно превратится в переносчика нечистоты и будет
успешно вынашивать дьявольские зародыши; а если о благе, то войдет в каждую
каплю чистой субстанции и будет излучать благотворную чистоту. Действие
субстанции грезится как субстанциальное становление, «планируемое» в ее
сокровеннейших глубинах. По сути дела, это не что иное, как становление
личности. И тогда действие это сможет перевернуть любые обстоятельства,
преодолеть любые препятствия, снести любые преграды. Дурная вода вкрадчива, а
чистая вода проворна. В обоих смыслах вода превращается в некую волю. Все «обиходные»
ее качества, все поверхностные ее архетипические значимости переходят в разряд
подчиненных свойств. Властвует же внутренняя суть. Субстанциальное действие
излучается из одной-единственной центральной точки, из единой концентрированной
воли.
---
Одной
из характерных разновидностей грез об очищении, навеваемых чистой водой,
является греза о возрождении, внушаемая водою. В воду погружаются, чтобы
возродиться, омолодившись.
---
Собственно,
Источник Молодости есть в каждом доме, это — тазик с холодной водой для
умывания бодрящим утром. Свежая
вода пробуждает и молодит лицо, глядя на которое, человек видит, как он
стареет, а ему так не хочется, чтобы по нему было видно, что он стареет! Однако
свежая вода омолаживает лицо не столько для других, сколько для нас самих. Под
пробудившимся челом загорается свежий взгляд. Свежая вода возвращает взгляду
«пламя жизни». Ранним
утром вода, попадая на лицо, пробуждает зрительную энергию. Она активизирует
зрение; взгляд она превращает в действие, ясное, четкое, несложное. И тут
возникает определенный соблазн приписывать юную свежесть тому, на что смотрят.
---
На
воду человек проецирует свое стремление исцелиться и грезу о сочувствующей
субстанции. Поэтому не стоит чересчур удивляться гигантскому количеству
медицинских трудов, посвященных в XVIII веке водам минеральным и термальным.
Наше столетие далеко не так словоохотливо. Нетрудно понять, что упомянутые
донаучные труды подлежат ведению, скорее, психологии, чем химии. В водной субстанции
они запечатлевают психологию больного и врача.
---
Вода
— своей свежей и юной субстанцией — помогает нам почувствовать себя
энергичными. Она
пробуждает нервные центры. И нравственный элемент в ней тоже есть. Она
пробуждает человека к энергичной жизни. Итак, гигиена — это своего рода поэма.
Следовательно,
чистота и свежесть объединяются между собою, дабы доставить ощущение особого
веселья, хорошо знакомого всем поклонникам воды.
---
Субстанциальные свойства воды, приносящей Молодость, мы
реализуем лишь тогда, когда в собственных грезах обнаруживаем мифы о рождении;
воду, обладающую материнским могуществом; воду, оживляющую после смерти, по ту
сторону смерти, — что продемонстрировал Юнг. Тогда эти грезы о воде Молодости
становятся столь естественными…..
---
«Когда
роют землю, обнаруживают воду. На дне священного водоема, окружая который будут
рядами тесниться мучимые жаждой души, — должно быть озеро... Здесь не место в
подробностях описывать неисчерпаемую символику Воды, обозначающей
преимущественно Небо...» Так это подземное озеро в грезах поэта-визионера
превращается в подземное небо... Вода — своею символикой — может связать
между собой все. Клодель добавляет: «Все, чего ни жаждет сердце, может быть
сведено к образу воды». Вода, величайшее из желаний, есть Божий дар, и поистине
неисчерпаемый.
Эта
внутренняя вода, это подземное озеро, на котором воздвигнется некий алтарь,
будет «бассейном для сцеживания загрязненных вод». Одним своим существованием
она очистит гигантский город. Она станет как бы монастырем материи, который
будет возносить непрестанные молитвы всею глубиной и непреходящестью своей
субстанции.
ВОДА : НЕОБУЗДАННАЯ и МАНЯЩАЯ
С
одной стороны, это случай динамогении «ходока против ветра», с другой же —
динамогении «пловца против течения».
---
Океан
кипит от страха.
---
В
воде победа достигается реже, она опаснее, но и достойнее победы над ветром.
Пловец покоряет стихию, более чуждую его собственной природе. Юный пловец — это
«до времени созревший» герой. Но какой же настоящий пловец не был сперва юным?
Уже первые упражнения в плавании — удобный случай проявить способности к
преодолению страха. У ходьбы же такого «преддверия» героизма не бывает.
Впрочем, с этим страхом перед новой стихией объединяется еще и определенная
боязнь по отношению к учителю плавания, который зачастую бросает своего ученика
в пучину вод. Поэтому не надо удивляться, что там, где инструктор по плаванию
играет роль отца, проявляется Эдипов комплекс «в легкой форме». Биографы
сообщают нам, что Эдгар По, которому впоследствии суждено было стать
бесстрашным пловцом, боялся воды, когда ему было шесть лет. С преодоленным
страхом всегда сочетается гордость.
---
Море и
радостный ветер, и небо, и пылкий воздух
Мне дороже
всех земнорожденных вещей; О море,
Ты для меня
мать, ты мне дороже самих вожделений любви...
Как
еще лучше выразить то, что вещи, предметы, формы, все живописное разноцветье
природы звучит и стихает, лишь откликаясь на зов стихии? Зов воды
требует как бы тотального дара, и дара интимного. Вода хочет, чтобы в ней жили.
Она зовет, словно родина. В одном из писем к У.М. Россетти, процитированном
Лафуркадом, Суинберн пишет: «Я никогда не мог находиться на воде, не желая при
этом быть в воде». Видеть воду означает желать быть «в ней». В возрасте
пятидесяти двух лет Суинберн с удивительным пылом сообщает нам: «Я побежал,
словно ребенок, затем сбросил одежды и поплыл. И пусть продолжалось это всего
несколько минут, все же я ощущал себя в небесах!»
---
Вот
прыжок, вот бросок, первый прыжок, первый бросок в Океан: «Что касается моря,
его соль, должно быть, шуршала у меня в крови еще до моего рождения.
Первая радость, которую я помню в своей жизни, — это когда отец держит меня на
вытянутой руке, перебрасывает из одной ладони в другую, а затем швыряет по
воздуху, словно камень из пращи головой вперед — "в набежавшую волну",
а я кричу и смеюсь от счастья — такое наслаждение может испытать лишь очень
маленькое существо».
---
По
существу же, прыжок в море, более чем любое другое физическое событие,
воскрешает в памяти отзвуки инициации, полной опасностей, прошедшей среди
враждебной обстановки. Это единственный точный и рационально объяснимый образ прыжка
в неведомое, который только можно пережить в реальной жизни. Других реальных
прыжков — и притом «прыжков в неведомое» — не бывает. Прыжок в
неизвестность есть прыжок в воду. Это первый прыжок того, кто учится
плавать. Коль скоро такое абстрактное выражение, как «прыжок в неведомое»,
обретает свое единственное основание в реальном переживании, то в этом,
очевидно, и кроется доказательство психологической важности данного образа.
---
Когда
падаешь из отцовских рук, когда тебя швыряют, «словно камень из пращи», в
неведомую стихию, сначала можно испытать разве что горькое впечатление
враждебности окружающего мира. Себя же при этом чувствуешь «очень маленьким
существом». И, конечно, это отец смеется, смехом издевательским, смехом
оскорбительным, в общем, как и подобает «инициатору». Если же смеется и
ребенок, то принужденным, неестественным, удивительно сложным нервным смехом.
После испытания, которое порою бывает весьма кратким, смех ребенка вновь
обретает искренность, а вернувшаяся храбрость может и замаскировать
первоначальную оскорбленность; легкая победа, радость посвященного, гордость
«камня, выпущенного из пращи», за то, что он стал, как отец, водяным существом,
не оставляет ему места для злопамятства. Блаженные ощущения, получаемые от
плавания, изглаживают все следы его первоначального унижения. Эухенио д'Орс
прекрасно проанализировал поливалентные свойства «смеха воды». Пока гид,
водящий туристов по Хелльбруннскому дворцу в окрестностях Зальцбурга,
показывает им восхитительную Ванну Персея и Андромеды, потайной механизм
приводит в действие «сто фонтанных струй», и они обрызгивают посетителей с ног
до головы. Эухенио д'Орс правильно понял, что «смех автора шутки и смех ее
жертв» звучат в разных тональностях. «Купание врасплох, — говорит Эухенио
д'Орс, — есть один из видов спорта самоунижения».
---
«Море
— это противница, стремящаяся к победе, но ее нужно победить; поскольку волны
наносят пловцу удары, их нужно встретить лицом к лицу; у пловца возникает
впечатление, что противница (Во франц. языке слово mer «море»— женского
рода) бьет его по всему телу и руками и ногами». О весьма своеобразном
характере этого олицетворения — как бы там ни было — очень точного, стоит
подумать! Борьбу видишь сначала и лишь потом — борющихся. Точнее говоря,
море — не то тело, которое видишь, а то, которое обнимаешь. Это некая
динамичная среда, отвечающая на динамику наносимых ей нами оскорблений. Пусть в
воображении возникают визуальные образы, пусть они даже придают форму «рукам и
ногам противницы», все равно следует отдавать себе отчет в том, что эти
визуальные образы являются уже во вторую очередь, что они второстепенны и
происходят от потребности донести до читателя еще какой-то сугубо динамический
образ, и вот он-то и есть первичный и непосредственный и относится к сфере
динамического воображения, воображения мужественного движения. И этот
фундаментальный динамический образ есть образ своего рода борьбы как
таковой. С большим основанием, чем кто бы то ни было, пловец может сказать:
мир есть моя воля, мир есть мой вызов. И море волную я.
---
«Еще
раз я поплыву против тебя; я буду бороться с тобою, гордый свежестью
своих сил, ясно осознавая превосходство моих сил над твоими бесчисленными
волнами». Этот подвиг, о котором грезит воля, — вот переживание, воспеваемое
поэтами воды необузданной. И состоит оно не столько из воспоминаний, сколько из
предчувствий. Необузданная вода есть некая схема храбрости.
---
…. в
восторженности необузданных вод, садизм и мазохизм, как это и подобает
«закомплексованной» натуре, в достаточной степени перемешаны между собою……..
…… «Уста мои
радостно примут пену твоих губ... твои сладкие и терпкие поцелуи крепки, как вино,
твои распростертые объятия остры, как боль». Но наступает момент, когда
противница оказывается сильнее, когда, следовательно, приходит очередь мазохизма.
И вот, «каждая волна причиняет муки, каждая струя хлещет, как ремень». «От плеч
до колен он покрылся следами ударов бича,
его хлестала зыбь, — и вся кожа его покраснела от морского кнута».
---
Море
бичует человека, которого оно победило и теперь извергает на берег. Между тем
эта инверсия не должна вводить нас в обман. Амбивалентным характером и
наслаждения, и наказания стихи отмечены ровно в такой же степени, что и жизнь.
---
«Сколько
раз я могучей рукою рассекал эти волны, встречая их отважной грудью.
Стремительным жестом я отбрасывал назад свои мокрые волосы... С презрением я
отталкивал пену»1. Жест, состоящий в откидывании волос назад, сам по себе
весьма показателен и значим. И означает он наступление решающего момента; это
знак того, что бой принят. Это движение головы поистине свидетельствует о воле
пловца стать главою некоего движения. Пловец действительно повернулся к волнам
лицом, и тогда «волны,— узнали своего властелина».
---
Спокойное
море охватывает внезапная ярость. И вот, оно рычит и ревет. Оно принимает на
себя все метафоры ярости, все символы животного неистовства и бешенства. Оно
трясет львиной гривой. Пена его похожа «на слюну Лефиафана», «вода полна
когтей». Именно в таких выражениях Виктор Гюго в «Тружениках моря» прекрасно
описал психологию бури.
---
….. психология
гнева, — по существу, наиболее богата нюансами состояний души. Простирается она
от лицемерия и трусости до цинизма и преступления. Количество психических
состояний, поддающихся метафорическому проецированию для гнева, значительно
превосходит количество таких состояний для любви. Ведь метафоры моря блаженного
и доброю гораздо малочисленнее метафор моря дурного.
---
К
примеру, Бальзак в «Проклятом дитяти» дает нам массу случаев полного
соответствия между жизнью души и динамической жизнью моря.
Этьен,
проклятый ребенок, посвящен, если можно так выразиться, гневу Океана. В миг,
когда он родился, «ужасная буря ревела в дымоходе; она снова и снова
рассказывала ему что-то об Океане каждым своим завыванием, придавая этим
порывам зловещий и заунывный смысл, и широкая дымовая труба была настолько
открыта небу, что многие головешки в очаге как бы дышали, они вспыхивали и гасли
одна за другой, по воле ветра». Странный образ, в котором труба дымохода,
словно некая топорно и не до конца сработанная гортань неловко — но с
неловкостью, несомненно, намеренной — дышит гневным дыханием урагана. Таким
неуклюжим способом пророческий голос Океана доносится в наглухо закрытую комнату:
и это рождение в ночь ужасной бури раз и навсегда наложило свой роковой
отпечаток на всю жизнь проклятого ребенка.
---
Мать
часто рассказывала мне, что в ночь, когда я родился, океан терзался в ужасных
конвульсиях. Что же меня постигнет?"». Так конвульсии драматического
рождения «возводятся в степень», превращаясь в судороги Океана.
---
Бесстрашный ребенок преследует отступающую волну; он бросает вызов враждебному
морю, когда-то отступает; удирая, он издевается над морем, когда-то
возвращается. Эта детская игра может символизировать любой вид человеческой
борьбы.
---
Власть
над морем — это сверхчеловеческая греза. Это одновременно воля и гения, и
ребенка.
---
— Что ты
делаешь, дабы умилостивить разгневанное море?
— Сдерживаю
свой гнев.
---
Необузданная
воля — одна из первосхем вселенского гнева. Во всех эпопеях присутствуют сцены
бурь.
---
Чтобы
добиться желанной грозы, темпестиарий (языческие жрецы, занимавшиеся вызыванием
бури), этот Homo faber бури, «задирает» воды подобно тому, как
мальчишка-озорник дразнит собаку. Для этого ему хватает одного родника. С
палкой из орешника, с «прутом Иакова» он подходит к кромке вол. Острым кончиком
палки он оцарапает» прозрачное зеркало источника; затем стремительным движением
убирает палку; затем резким жестом снова погружает ее в воду; он протыкает
воду.
Тихая
и благодушная вода, в своей безмятежности поистине в конце концов начинает
раздражаться. Нервы воды теперь обнажены. И тогда темпестиарий достает палкой
до самого ила; он хлещет источник по его внутренностям. На этот раз стихия
сердится, и гнев ее становится вселенским; гремит гроза, сверкает молния,
потрескивает град, вода затопляет землю. Темпестиарий выполнил свою космологическую
задачу. Для этого он спроецировал психологию поддразнивания на воду,
будучи уверен в том, что обнаружит в воде все свойства, так сказать,
универсальной психологии. В «Водном фольклоре» Сентива можно обнаружить
многочисленные примеры из практики темпестиариев. Изложим в общих чертах
некоторые из них. В «Демонолатрии» Никола
Реми (1595) читаем: «Более двухсот лиц, суждениями свободными и не зависящими
друг от друга, утверждали, что два человека, приговоренные к сожжению на костре
за колдовство, в определенные дни встречались на берегу пруда либо реки, и там,
вооружившись черным жезлом, каковой получили они от беса, — они с силой ударяли
по воде до тех пор, пока с нее не начинали подниматься обильные пары, кои
уносили их в воздух; впоследствии, исполнив свои хитрые штуки, они низвергались
на землю посреди потоков града...»
---
Другой
летописец «поведал, что в четырех лье от Бада имеется озерцо, куда невозможно
бросить ни ком земли, ни камень, ни какой-либо иной предмет без того, чтобы
небо тотчас же не замутилось дождем либо бурею».
---
Гнев
воды может пробудиться и от одного-единственного тычка ногтем, и от совсем
незначительного жеста пренебрежения.
OUTRO :
Вода
— хозяйка текучего языка, языка «бесперебойного», языка непрерывного, тягучего,
языка, смягчающего свой ритм, наделяющего разные ритмы материальным
единообразием.
---
Созерцать
воду означает течь (в смысле «миновать»), растворяться, умирать.
---
Вся
вода в своей массе, а не одна лишь ее поверхность, настойчиво шлет нам послание
о своих отражениях. Только материя в состоянии «заряжаться» впечатлениями и
сложными ощущениями. Она представляет собой «чувствительное имущество»
---
Вода
— это огромное единое пространство. Она сливает в гармонию колокольный звон жаб
и дроздов. Во всяком случае, поэтическое ухо, покоряясь песне воды, как
фундаментальным звукам, приводит хор нестройных голосов к единению.
Итак,
и ручей, и река, и водопад ведут такие речи, которые понятны людям. Как сказал
Вордсворт, все это — «музыка человечества»:
Ante fuit multo quam laevia carmina cantu
Concelebrare homines possent, auresque juvant.
Подражая
струящимся голосам птиц побережья,
Прежде
певали множество легких песен.
Люди тогда
могли праздновать, уши же — радоваться.
---
Так
отправляйтесь же, о друзья мои, ясным утром петь гласные ручья! В чем наше
изначальное горе и застой? В том, что мы колеблемся — высказаться или нет...
Страдание рождается в час, когда мы в самих себе нагромождаем друг на друга
умолкнувшее. Ручей научит вас говорить вопреки всему, несмотря на горести и
воспоминания; через эвфуизм он научит вас эйфории, посредством поэмы обучит
энергии. Каждый миг он снова и снова будет говорить вам какую-нибудь идеально
округленную остроту, что катится по камушкам.
