ART & Co
СТЕФАН ЦВЕЙГ о войне
Нам выпало жить в эпоху массовых чувств,
массовой истерии, силу которых на случай войны нельзя предугадать.
Нынешнее поколение,
ставшее свидетелем начала только второй мировой войны, возможно, спрашивает
себя: почему мы не переживали подобное? Почему в 1939 году массы больше не
всколыхнулись в таком же воодушевлении, как в 1914-м? Почему они просто
подчинились приказу — беспрекословно, молчаливо и обреченно? Разве здесь было
не то же самое, разве речь не шла о вещах даже более важных, более святых,
более высоких в этой современной нам войне, которая стала войной идей, а не
просто войной за границы и колонии?
Ответ прост: потому
что наш мир 1939 года уже не имел былой, по-детски наивной легковерности, как
тот — 1914 года. Тогда народ еще слепо доверял своим авторитетам; никто в
Австрии не отважился бы подумать, что повсюду почитаемый отец страны император
Франц Иосиф на двадцать четвертом году своего правления мог призвать свой народ
без крайней на то необходимости, потребовать кровавых жертв, если бы империи не
угрожали злые, коварные, преступные враги. Немцы в свою очередь прочитали
телеграммы их кайзера к царю, в которых он ратовал за мир; благоговейное
почитание «старших» начальников, министров, дипломатов, их проницательности и
честности было еще в крови маленького человека. Если уж дело дошло до войны, то
это могло случиться лишь против воли их государственных деятелей: они не
виноваты ни в чем, никто во всей стране не несет ни малейшей вины.
Следовательно, преступники, поджигатели войны должны были быть по ту сторону, в
другой стране: мы вынуждены защищаться от подлого и коварного врага, который
без всякой причины «напал» на мирную Австрию и Германию.
И потом, что знали в
1914 году о войне после почти полувекового мира широкие массы? Они ее не
видели, они навряд ли когда-нибудь думали о ней. Она была легендой, и именно
отдаленность сделала ее героической и романтичной. Люди все еще представляли
себе ее по школьным хрестоматиям и картинам в галереях: стремительные атаки
кавалеристов в красочных мундирах; если уж смерть, то от пули прямо в сердце,
вся военная кампания — сплошной победный марш. «На Рождество мы будем дома», —
со смехом кричали в августе 1914 года своим матерям новобранцы. Кто в деревне и
городе помнил еще о «настоящей» войне? В лучшем случае несколько стариков,
которые в 1866 году воевали с Пруссией, нынешним союзником, да и война была
скоротечной, почти бескровной, давней, поход на три недели без особых жертв,
даже устать не успели. Стремительная вылазка в романтику, дерзкое мужское
приключение так рисовалась война 1914 года простому человеку; молодые люди даже
искренне опасались, что могут пропустить столь волнующее приключение, поэтому
они пылко припадали к знаменам, поэтому ликовали и пели в поездах, которые
везли их на бойню; бурно и судорожно устремлялась красная кровавая река по
венам всей империи. А поколение 1939 года с войной было уже знакомо. Оно уже не
обманывалось. Оно знало, что война — это не романтика, а варварство. Что длится
она годы и годы, это непоправимое зло жизни. Оно знало, что не с разряженными
дубовыми венками и пестрыми лентами они устремятся в атаку на врага, а неделями
будут прозябать в окопах или казармах, что могут быть разорваны и изувечены на
расстоянии, ни разу не глянув врагу в глаза. Заранее знали из газет и фильмов о
новых чудовищных технических способах уничтожения, знали, что огромные танки
перемалывают на своем пути раненых, а самолеты превращают спящих женщин и детей
в месиво, знали, что любая война 1939 года из-за ее бездушной механизации будет
в тысячу раз более подлой, более жестокой и более бесчеловечной, чем все
прежние войны человечества. Никто из поколения 1939 года не верил больше в
благословенную Господом справедливость войны, и больше того: уже не верили даже
в справедливость и продолжительность мира, который она должна была принести.
Ибо слишком хорошо еще помнили все разочарования, которые принесла последняя:
обнищание вместо обогащения, ожесточение вместо удовлетворения, голод,
инфляцию, мятежи, потерю гражданских свобод, закабаление государством,
выматывающую нервы неуверенность, недоверие всех ко всем.
Постепенно в эти
первые военные недели войны 1914 года стало невозможным разумно разговаривать с
кем бы то ни было. Самые миролюбивые, самые добродушные как одержимые жаждали
крови. Друзья, которых я знал как убежденных индивидуалистов и даже идейных
анархистов, буквально за ночь превратились в фанатичных патриотов, а из
патриотов — в ненасытных аннексионистов. Каждый разговор заканчивался или
глупой фразой, вроде «Кто не умеет ненавидеть, тот не умеет по-настоящему
любить», или грубыми подозрениями. Давние приятели, с которыми я никогда не ссорился,
довольно грубо заявляли, что я больше не австриец, мне следует перейти на
сторону Франции или Бельгии. Да, они даже осторожно намекали, что подобный
взгляд на войну как на преступление, собственно говоря, следовало бы довести до
сведения властей, ибо «пораженцы» — красивое слово было изобретено как раз во
Франции — самые тяжкие преступники против отечества.
Примерно через неделю
после рокового выстрела в Сараево,в газетах началась словесная перепалка;
крещендо звучало слишком синхронно, чтобы оказаться случайным». Но эта
синхронная «мелодия» истерии оставалась большинством незамеченной. Мир жил как
прежде: «…никто не помышлял о войне. Ни банки, ни предприятия, ни отдельные
люди не изменили свои планы. Что нам до этих вечных распрей с Сербией, которые,
как мы знали, в принципе возникли из-за нескольких торговых договоров, связанных
с экспортом сербской свинины?
А затем наступили последние, самые критические дни июля:
каждый час новое противоречивое известие… Чувствовалось, что дело серьезно.
Разом по побережью задул холодный ветер страха и подмел его начисто». Столь
привычные места отдыха опустели – люди возвращались домой. Но по прошествии
первого испуга случилось то, что повторялось часто и ранее, и потом, о чем
будущим поколениям нельзя забывать:
Первый испуг от войны, которой никто не хотел – ни народ, ни
правительства, – той войны, которая у дипломатов, ею игравших и блефовавших,
против их собственной воли выскользнула из неловких рук, перешел в неожиданный
энтузиазм. Инфекция, столь недавно поразившая неготовый к ней организм,
освоилась в нем, и болезнь перешла в стадию лихорадки.
Как никогда, тысячи и сотни тысяч людей чувствовали то, что
им надлежало бы чувствовать скорее в мирное время: что они составляют единое
целое.
Город в два миллиона, страна в почти пятьдесят миллионов
считали в этот час, что переживают исторический момент, неповторимое мгновение
и что каждый призван ввергнуть свое крохотное «я» в эту воспламененную массу,
чтобы очиститься от всякого себялюбия.
Тогда народ еще слепо доверял своим авторитетам… Если уж
дело дошло до войны, то это могло случиться лишь против воли их государственных
деятелей: они не виноваты ни в чем, никто во всей стране не несет ни малейшей
вины. Следовательно, преступники, поджигатели войны должны были быть по ту сторону,
в другой стране: мы вынуждены защищаться от подлого и коварного врага, который
без всякой причины «напал» на мирную Австрию и Германию.
То, что я сам не подвергся этому внезапному дурману
патриотизма, я отношу отнюдь не на счет особой трезвости или зоркости, а опыта
предшествующей своей жизни. Еще за два дня до того я был в «неприятельском
стане» и тем самым мог убедиться, что жители Бельгии были такими же мирными и
беспечными, как мои соотечественники... Я уже многие годы не доверял политике и
как раз в последнее время в бесчисленных разговорах с моими французскими и
итальянскими друзьями обсуждал всю бессмыслицу войны.
…Торжественно клялись писатели, что никогда в будущем не
будут иметь ничего общего ни с французами, ни с англичанами в области культуры,
и даже больше: они буквально в одну ночь решили, что ни английской, ни
французской культуры вообще никогда не существовало. Вся их культура ничтожна и
ничего не стоит по сравнению с немецкой основательностью, немецким искусством и
немецким характером. Еще хуже обстояло с учеными. Философы не нашли ничего
умнее, как объявить войну «железной купелью», которая благотворно воздействует
на силы народа. Им на помощь спешили врачи, которые столь рьяно расхваливали
свои протезы, что даже возникало желание ампутировать себе здоровую ногу и
заменить ее таким вот искусственным штативом. Жрецы всех вероисповеданий тоже
не желали оставаться в стороне и влились в общий хор; иногда казалось, что
перед тобой беснующаяся толпа, хотя это были те же самые люди, чьим разумом,
чьей творческой энергией, чьими поступками мы восхищались еще неделю, месяц
тому назад.
И самым потрясающим в этом безумии было, то, что большинство
этих людей были действительно искренни. С искренним энтузиазмом взялись они за
свое, как казалось им правое дело, забывая при этом о наивысшем предназначении
искусства и литературы –быть хранителями всего «самого человечного в человеке.
В самое ближайшее время стало очевидным, какое ужасное
несчастье повлекло за собой восхваление ими войны и их оргии ненависти. Все
воюющие народы и без того в 1914 году находились в состоянии крайнего
возмущения, самые страшные слухи незамедлительно подтверждались, верили в самую
абсурдную ложь… сказки – которые всегда во время любой войны появляются на
третий или четвертый день – о выколотых глазах и отрубленных руках заполнили
газеты. Да, они, те, кто, ничего не подозревая, передавали дальше подобную
ложь, не ведали, что этот трюк с обвинением вражеских солдат во всех мыслимых
жестокостях является таким же военным снаряжением, как боеприпасы и самолеты, и
что он всегда, в любой войне, извлекается из арсеналов сразу же, в первые дни.
Войну невозможно согласовать с разумом и справедливостью. Ей требуются
взвинченные чувства, ей требуется порыв для соблюдения своих интересов и возбуждения
ненависти к врагу». И когда этот порыв иссякает в своей первичной природе,
поддаваясь осознанию реальной картины тех бед, к которым приводит любое
массовое помешательство, за дело принимаются «профессионалы.
Но в самой человеческой природе заложено, что сильные
чувства невозможно поддерживать до бесконечности – ни в отдельном индивиде, ни
в народе, – и это известно военной машине. Ей требуется поэтому искусственное
разжигание страстей, постоянный «допинг», и служить этому кнуту – с чистой или
запятнанной совестью, искренне или только следуя профессиональному долгу –
должна интеллигенция, поэты, писатели, журналисты. Они ударили в барабан
ненависти и били в него что есть мочи, пока у каждого нормального человека не
лопались в ушах перепонки, не сжималось сердце…
Последствия были
губительные. В ту пору, когда пропаганда в мирное время еще не успела себя
дискредитировать, люди, несмотря на нескончаемые разочарования, еще считали,
что все, что напечатано, правда. И таким образом чистый, прекрасный, жертвенный
энтузиазм первых дней постепенно превращался в оргию самых низменных и самых
нелепых чувств человека.
