Тонкий юмор

Шарль Гриньон (по оригиналу Мишеля Венсана Брандуана). Французский щеголь и его слуга. 1771 годThe British Museum

Слабый, нервный, холеный, трусливый хлыщ, увлеченный лишь модой и гастрономией, женоподобный и манерный подкаблучник, распутник или, того хуже, гомосексуал — этот образ французского щеголя, именуемого petit-maître (петиметр, как это произносили в России, или «господинчик»), вопло­щал представления англичан XVIII века о типичном французе. Качества, ему приписываемые, были во всем противоположны культивируемым англичанами простоте, честности и мужественности. Как всякая противоположность, он смешил, отталкивал, но и привлекал.

Петиметр на карикатуре одет в полном соответствии со стереотипами англи­чан о странностях французской моды: сюртук из причудливой крапчатой ткани, огромный черный шелковый бант на косице парика, бутоньерка с несо­размерно большим букетом цветов на лацкане, подвязанная пышным бантом шпага. Слуга, немногим уступающий господину в щегольстве, а причудливо­стью прически и вовсе его превосходящий, принес письмо — очевидно, любов­ного содержания. Судя по всему, этот щеголь — ловелас: узор его сюртука составлен из сердечек, а круглая мушка между виском и глазом указывает то ли на «убийцу», то ли на «страстную особу». Во всей этой сцене на париж­ских задворках, в таинственном выражении лиц персонажей есть какой-то зло­вещий оттенок, название же улицы — Rue’d Enfer, то есть Адская улица (такая действительно существовала в Париже), — и вовсе придает происходящему инфернальное звучание.

Эта карикатура была направлена не только против французов, но в значитель­ной мере против подражавших им англичан — так называемых макарони. В 1770-е годы среди знатных англичан, вернувшихся домой из гранд-тура, образовательного путешествия по Европе, появилась мода демонстрировать причастность к иностранной культуре, в первую очередь французской и итальянской, через подражание самым экстравагантным заграничным костюмам, манерам и даже пище (отсюда прозвище). Их поведение было оппозицией изоляционистскому самодовольству других британцев, возво­дивших в культ патриархальную косность нравов. В глазах многих англичан макарони были не просто чудаковатыми модниками, но угрозой националь­ному суверенитету, и карикатуры, подобные этой, стали своеобразной защитой от нее.

Французский драгун родил двойню, или Причина исчезновения шевалье объяснена. Посвящается держателям страховых полисов «Он» и «Она». Гравюра неизвестного автора. 1771 год.

XVIII век был веком авантюристов. Одним из наиболее прославленных пред­ставителей этого стиля жизни, наряду с обольстителем Казановой, мистифи­катором Калиостро и алхимиком Сен-Жерменом, был шевалье д’Эон — фран­цузский дипломат, тайный агент Secret du Roi, агентурной сети французского короля Людовика XV, драгунский капитан, фехтовальщик и масон, на протяже­нии жизни переодевавшийся то в мужчину, то в женщину. Вопрос о его истин­ном поле оставался неразрешенным вплоть до самой смерти, когда врач уста­новил, что скончавшаяся мадемуазель д’Эон от рождения была мужчиной. В 1756–1760 годах д’Эон под видом женщины с тайной миссией был в России, при дворе Елизаветы Петровны. В 1763 году, уже в мужском платье, д’Эон при­ехал в Лондон. Здесь он исполнял дипломатические поручения и продолжал шпионскую деятельность, завел знакомства в высшем свете. Но в 1771 году разразился скандал: в Англию проникли слухи, что д’Эон — женщина. Слухи множились и обрастали подробностями, составлялись списки доказательств за и против. Дошло до того, что в марте 1771 года на лондонской бирже стали принимать ставки (оформленные как страховые полисы — отсюда посвящение в названии), мужчина он или женщина. Ставки достигали астрономических сумм — никого не остановило даже то, что сам д’Эон объявил, что вызывает на дуэль всех участников.

В итоге, наотрез отказавшись от освидетельствования и опасаясь за свою без­опасность, д’Эон решил на время покинуть Лондон. Это породило новую волну слухов, один из которых и проиллюстрирован в гравюре. Д’Эон лежит в посте­ли, его военная форма и масонский фартук висят на стенах. Джон Уилкс, скан­дально известный английский вольнодумец, журналист и политик-радикал, выступает в роли отца: он подносит роженице просяную кашу. Слева священ­ник и политик Джон Хорн Тук читает крестильные молитвы, стоя перед слу­жанкой, держащей на руках двух младенцев. Справа стоят бежавший в Англию борец за свободу Корсиканской республики Паскуале Паоли и женщина-исто­рик (одно сочетание этих двух понятий означало скандал) Кэтрин Маколей. Все изображенные люди были друзьями и принадлежали (может быть, за исключе­нием Паоли) к кругу либералов-вольнодумцев. Все они, каждый по-своему, де­монстрировали свободу, а с точки зрения консерваторов, странность и амо­ральность поведения. По мысли карикатуриста, их участие в сцене родов скан­дального французского шевалье, очевидно, должно было подчеркнуть связь свободомыслия и безнравственности.

Джеймс Гилрей. Прием слабительного, или Новости о стрельбе в короля Швеции! 1792 годNational Portrait Gallery, London / Wikimedia Commons

1792 год был тревожным временем для европейских монархов. Французский король Людовик XVI с июня предыдущего года по приказу революционных властей находился под домашним арестом. 1 марта 1792 года в Вене внезапно умер 44-летний император Священной Римской империи Леопольд II — ходили слухи о его отравлении. Спустя две недели, 16 марта 1792 года, на бале-маскараде в Стокгольме выстрелом в спину был смертельно ранен шведский король Густав III. Леопольд II и Густав III вместе с Екатериной II возглавляли европейскую коалицию против революционной Франции. Их смерти, казалось, были знаком ко всеобщему восстанию — ни один монарх в Европе не мог чув­ствовать себя спокойно.

Лишь в такой свободной стране, как Англия, столь жестокая и бесцеремонная карикатура на короля, возникшая в это опасное для государственного строя время, могла сойти ее автору с рук. «Еще одного монарха прихлопнули!» — цинично возглашает премьер Уильям Питт, по-свойски врываясь в королев­ский клозет к Георгу III. Принесенная им новость прочищает монаршие желудки не хуже слабительного — даже лев на украшающем стену королевском гербе не смог сдержать себя от ужаса. Герб придает отхожему месту сходство с тронным залом. В то же время ночной колпак на голове короля, напоминаю­щий фригийский, и голый зад короля неожиданно делают его самого схожим с санкюлотом (дословно «бесштанником») . От королевского величия не оста­лось и следа — мир перевернулся.

Существует мнение, что появление подобных панибратских, сниженных обра­зов Георга парадоксальным образом предотвратило развитие революционных настроений в Англии, сделало образ этого короля — не самого приятного в общении и не склонного к демократии человека — близким и понятным народу. Смех и свобода обезоружили смуту.

Джеймс Гилрей. Следование моде. 1794 годThe British Museum

Моды 1790-х годов с их высокими талиями, ничего не скрывающими полу­прозрачными тканями и сложносочиненными головными уборами с непремен­ным плюмажем послужили основой для многих карикатур. Однако этот лист иронизирует не только над модой, но и над модницами из разных социальных слоев. «Сент-Джеймс задает тон», — гласит подпись под левой, высокой и стройной фигурой, и мы сразу понимаем, что это аристократка из респек­табельного Вест-Энда, района на западе Лондона, где была сконцентрирована вся светская и политическая жизнь столицы, не просто модница, но воплоще­ние bon ton — хорошего тона, законодательница стиля не только в одежде, но и в жизни. Ниже подпись: «Душа без тела». Так карикатурист резюмировал образ, создаваемый неоклассическими костюмами, в которых талия распола­галась сразу под грудью, а тело словно исчезало. Слово «душа» также апелли­рует к важнейшему для эпохи образу Психеи (в переводе — «Душа», или, в ин­терпретации Богдановича, «Душенька» ). Вот как описывал новые моды извест­ный мемуарист, член Арзамасского общества Филипп Филиппович Вигель:

«На молодых женщинах и девицах все было бы так чисто, просто и свежо… они были в полупрозрачных платьях, кои плотно обхватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы; поистине казалось, что легкокрылые Психеи порхают на паркете. Но каково же было пожилым и дородным?»

Облик одетой в совершенно аналогичные одежды дамы справа дает ответ на этот вопрос. Подпись «Чипсайд подражает моде, тело без души» говорит о том, что перед нами жительница торгового района в лондонском Сити, разбогатевшая купчиха, подражающая аристократической моде, но неспособ­ная понять суть хорошего тона. Таким образом, карикатура комментирует не только моду, но — косвенно — и противостояние родовитого дворянства и незнатных нуворишей. Кажется, Гилрей больше симпатизирует аристокра­там. Впрочем, обе фигуры комичны по-своему, и снобистские притязания тщедушной дворянки на одухотворенность и вкус кажутся не менее смехотворными.

Оноре Домье. Кошмар. 1832 год.The Metropolitan Museum of Art

Чтобы понять, в чем соль той или иной старой карикатуры, нужно не только знать политический и социальный контекст, но и ориентироваться в карика­турном языке той эпохи — его общих местах, штампах и правилах. Не зная мемов двухсотлетней давности, понять, что изображено на этой карикатуре, невозможно.

На диване в странной и неудобной позе дремлет генерал Лафайет . Его грудь придавлена гигантской грушей. Что все это может означать? Поза Лафайета отсылает к созданной полувеком ранее картине художника-романтика Генри Фюсли «Ночной кошмар», изображающей забывшуюся сном прекрасную деву, на чью грудь уселся уродливый монстр. Картина эта была невероятно скан­дальна, эффектна и экстравагантна и словно сама просилась в карикатуру, которых тут же появилось великое множество. На одной — демон сидит на обнаженной груди оппозиционного политика Чарльза Фокса, на дру­гой — в картинной позе застыл мертвецки пьяный принц Уэльский, на третьей — нечисть всех сортов одолевает спящего Наполеона и т. д.

К XIX веку карикатурные вариации на тему картины Фюсли стали общим ме­стом, и тем не менее сопоставление грузного Лафайета с длинноногой фюслев­ской красавицей все еще смешило. Итак, Лафайет одолеваем кошмаром. Но что его вызвало? И при чем тут груша? Несколькими месяцами ранее друг Домье, карикатурист и издатель Шарль Филиппон, в очередной раз оказался в суде за оскорбление короля Луи-Филиппа. Филиппон превратил суд в публичный спектакль: желая доказать, что «сходство с королем можно увидеть в чем угодно», он прямо в суде создал рисунок, изображающий четыре стадии пре­вращения тучного и украшенного по краям бакенбардами лица Луи-Филиппа в грушу. Суд Филиппон, разумеется, проиграл, но его шутка обрела огромную популярность — ее подхватили все карикатуристы, студенты стали рисовать груши на стенах домов Латинского квартала, а карикатурный журнал «Шари­вари», в чьи обязанности входила публикация решения суда, сверстал этот текст в форме груши. С тех пор все знали: говорим «груша» — подразумеваем «Луи-Филипп».

Остается вспомнить исторический контекст. Командующий Национальной гвардией генерал Лафайет, в прошлом активный участник Великой француз­ской революции, во время Июльской революции 1830 года, свергнувшей ультраконсерватора Карла X, выступил против полного уничтожения монархии и установления республики, поддержав воцарение Луи-Филиппа Орлеанского, другого представителя династии Бурбонов, пользовавшегося репутацией либе­рала. В то время Лафайет даже назвал его «лучшей из республик». Вскоре он жестоко разочаровался в политике нового правительства и перешел в оппо­зицию. Но ответственность за реакционеров, пришедших к власти, лежала на его душе тяжким грузом — или, можно сказать, тяжкой грушей.

Неизвестный художник. Святая Екатерина и святой Георгий. 1791 год.Library of Congress

Только в Англии XVIII века могла появиться настолько непристойная картинка. Подумать только — изобразить двух европейских монархов почтенных лет, в том числе и своего собственного короля, в любовной связи на берегу моря! Более того, оба представлены в виде христианских святых! Одним словом, неслыханное бесстыдство.

Карикатура обыгрывает вульгарное выражение «скакать на святом Георгии», которое означало женщину верхом на мужчине во время любовных утех (то есть как если бы дракон попирал святого). Святой Георгий — не только тезка английского короля, но и небесный покровитель Англии. Изображая Екатерину, «скачущую на святом Георгии», карикатурист пытался подчеркнуть унизительность для Англии распространения русского влияния на Востоке. В самом разгаре был Очаковский кризис  : британское правительство уже послало России ультиматум с требованием вернуть Турции все земли, завоеванные в ходе последней кампании (в том числе Крым), и нáчало готовиться к возможной войне. В парламенте развернулись дебаты, очередной этап которых был назначен на 15 апреля — день публикации гравюры. Оппозиция ополчилась на премьер-министра Уильяма Питта, считая, что война невыгодна Англии (торговля с Россией была важна для экономики, да и планируемая отправка флота на Балтику требовала больших расходов).

Действие карикатуры разворачивается на берегу Черного моря. Поза Екате­рины с раскинутыми руками и закатившимися глазами отсылает к изображе­ниям мистических экстазов святых, хотя тут подразумевается экстаз совер­шенно другого рода. Георг же, как и положено святому Георгию, облачен в доспехи и снабжен копьем, выпавшим, однако, из рук. Екатерина произносит: «Я продолжу скакать на святом Георгии, пока он наконец не войдет… в… Черное море». Георг, распластанный под телом противника, говорит: «Что за экстравагантное состязание, ничего не получится без больших расходов, ведь Екатерина слишком привыкла побеждать». Рядом стоит шведский король Густав III. Швеция совсем недавно завершила войну с Россией и, отягощенная долгами, одновременно вела переговоры о союзе и с Англией, и с Россией. В итоге верх взяла Россия, однако к моменту создания карикатуры ситуация была еще не ясна, и патриотически настроенный художник, выдавая желаемое за действительное, представил Швецию как верного союзника. Впрочем, и о переговорах Швеции с Россией ему, видимо, было известно — не зря он изобразил шведа разговаривающим с Григорием Потемкиным: в это время светлейший князь действительно встречался со шведским послом. Интересно, что это первое изображение Потемкина в карикатуре, которое, как и все последующие, далеко от портретного сходства. Здесь князь изображен как изворотливый дипломат, позже его изображали бравым воякой. Главный зачинщик противостояния с Россией — премьер Питт — отсутствует, и вся ответственность за пассивность Англии возлагается на короля. Не исключено, что офорт был создан по заказу правящей партии (тори), дабы повлиять на общественное мнение и умонастроения парламентариев в день голосования.

Уильям Эльмс. Генерал Мороз бреет малыша Бони. 1812 годUniversity of Washington Libraries

Русский мороз! Генерал Мороз! Да, чудовище, наполовину медведь, наполовину персонаж английского фольклора Джек Фрост, олицетворяющий зимнюю сту­жу, — именно он. Ноздри испускают «северный» и «северо-восточный снег и град». Генерал абсолютно наг, но его исхудавшему телу нипочем холод — ведь он и есть мороз. На голове вместо положенной генералу треуголки — айс­берг, увенчанный Полярной звездой. Бешено вращая глазами и занеся над На­полеоном гигантскую бритву, он произносит: «Захвати мою страну, давай же! Я обрею — заморожу — и погребу тебя в снегу, ничтожная мартышка…» За спи­ной русского монстра — ночная мгла и безбрежные снежные просторы с ледя­ными горами на горизонте. Поистине апокалиптическое зрелище! Плачущий Наполеон завяз в снегу и весь трясется от холода. Он говорит: «Молю, брат генерал, смилуйся. Не губи меня своей седой непогодой, ты исщипал меня так, что зуб на зуб не попадает. О, как мне плохо…»

По-видимому, офорт стал откликом на события двух предшествующих недель: в ходе боевых действий под поселком Красный, Наполеон потерял около 30 ты­сяч человек, почти всю артиллерию и кавалерию, а на 26–28 ноября пришлась драматичная переправа французских войск через Березину. К Борисову, городу на левом берегу реки Березины, вышли, по разным оценкам, от 60 до 90 тысяч человек — все, что осталось от полумиллионной великой армии, вторгшейся в Россию пятью месяцами ранее. По оценке участника войны поэта Дениса Давыдова, три четверти французской армии были в полном расстройстве еще до наступления морозов. Жестокие морозы начались именно после Березины и продолжались до 12 декабря, когда французы покинули пределы России. Миф о русском морозе — победителе Наполеона был визуализирован лондонским карикатуристом вопреки реальным событиям, более того — еще до получения каких-либо подробностей с континента. На этой гравюре нет даже намека на русскую армию — генерал Мороз расправился с французами в одиночку, растоптав крохотных солдатиков своими медвежьими лапами.

Возникновение выражения «генерал Мороз» обычно связывают с русской кам­панией 1812 года и даже приписывают самому Наполеону. Встречаются также утверждения, что впервые оно было употреблено в рассматриваемой карика­туре. На самом деле это крылатое выражение изначально с Россией не было связано: например, комические произведения о противостоянии генерала Мороза и генерала Оттепели можно найти в английской поэзии рубежа XVIII–XIX веков. Тем не менее в общеевропейский обиход оно вошло именно после ужасов зимы 1812 года — возможно, не в последнюю очередь благодаря экстра­вагантной карикатуре Уильяма Эльмса.

Джеймс Гилрей. Нарост. Гриб, или Поганка на навозной куче. 1791 годThe British Museum

В этой лаконичной карикатуре Джеймс Гилрей одним махом обозвал монар­хию кучей дерьма, премьер-министра Великобритании Уильяма Питта — ядовитым грибом, а их взаимоотношения изобразил как противоестественное единство, осно­ванное на паразитировании. Карикатурист не упустил случая подтрунить над известным пристрастием первого министра к портвейну, выкрасив кончик его длинного носа в красный цвет.

Поводом для изображения Питта в виде поганки, накрепко сросшейся с коро­ной, стало его поведение во время так называемого кризиса регентства 1788–1789 годов. В этот период король Георг III впервые испытал длительный приступ безумия, что дало повод оппозиционной партии вигов требовать назначения принца Уэльского полновластным регентом на время болезни монарха. Если бы это состоялось, Питт, лидер тори, скорее всего, лишился бы премьерского поста, ведь принц Уэльский открыто поддерживал вигов. Питту удалось не допустить введения регентства: с одной стороны, премьер действо­вал в интересах короля, вигам не симпатизировавшего, с другой — присваивал себе его власть (и даже беззаконно заверял документы королев­ской печатью). Придя в себя, Георг не стал протестовать, а, напротив, одобрил действия Питта. Так в глазах оппозиции король и премьер сплелись в единое целое, в котором главенствовал выскочка Питт, что и зафикси­ровала карикатура Гилрея. 
***