Идите мимо, лицемер, юрод,
Глупец, урод, святоша-обезьяна,
Монах-лентяй, готовый, словно гот
Иль острогот, не мыться целый
год,
Все вы, кто бьет поклоны
неустанно,
Вы, интриганы, продавцы обмана,
Болваны, рьяно злобные ханжи, -
Тут не потерпят вас и вашей лжи.
Ваша ложь опять
Стала б распалять
Наши души гневом,
И могла б напевам
Нашим помешать
Ваша ложь опять.
Идите мимо, стряпчий-лиходей,
Клерк, фарисей, палач, мздоимец
хваткий,
Писцы, официалы всех мастей,
Синклит судей, который, волка
злей,
Рвет у людей последние достатки.
Сдирать вы падки с беззащитных
взятки,
Но нас нападки ваши не страшат:
Сюда не вхожи крючкодел и кат.
Кат и крючкодел
Были б не у дел
В этих вольных стенах;
Обижать смиренных -
Вот для вас удел,
Кат и крючкодел,
Идите мимо, скряга-ростовщик,
Пред кем должник трепещет
разоренный,
Скупец иссохший, кто стяжать
привык,
Кто весь приник к страницам
счетных книг,
В кого проник бесовский дух
маммоны,
Кто исступленно копит миллионы.
Пусть в раскаленный ад вас
ввергнет черт!
Здесь места нет для скотских
ваших морд.
Ваши морды тут
Сразу же сочтут
Обликами гадин:
Здесь не любят жадин,
И не подойдут
Ваши морды тут.
Идите мимо, сплетник, грубиян,
Супруг-тиран, угрюмый и ревнивый,
Драчун, задира, скандалист, буян,
Кто вечно пьян и злостью обуян,
И вы, мужлан, от люэса паршивый,
Кастрат пискливый, старец
похотливый.
Чтоб не могли вы к нам заразу
внесть,
Сей вход закрыт для вас, забывших
честь.
Честь, хвала, привет
Тем, кто в цвете лет
Предан негам мирным
В зданье сем обширном;
Всем, в ком хвори нет,
Честь, хвала, привет.
Входите к нам с открытою душой,
Как в дом родной, пажи и
паладины.
Здесь обеспечен всем доход такой,
Чтоб за едой, забавами, игрой
Ваш шумный рой, веселый и единый,
Не находил причины для кручины.
Приют невинный тут устроен вам,
Учтивым, щедрым, знатным
господам.
Господам честным,
Рыцарям лихим
Низость неизвестна;
Здесь не будет тесно
Стройным, удалым
Господам честным.
Входите к нам вы, кем завет
Христов
От лжи веков очищен был впервые.
Да защитит вас наш надежный кров
От злых попов, кто яд фальшивых
слов
Всегда готов вливать в сердца
людские.
В умы живые истины святые
Роняйте, выи яростно круша
Всем, у кого глуха к добру душа!
Душ, к добру глухих,
Книжников пустых,
Нету в этом зданье.
Здесь, где чтут Писанье,
Не найти таких
Душ, к добру глухих.
Входите к нам, изящества цветы,
Чьей красоты не описать словами.
Тут днем и ночью двери отперты
Вам, чьи черты небесные чисты,
Сердца - просты, а очи - словно
пламя.
Чтоб знатной даме можно было с
нами
Здесь жить годами без забот и
свар,
Наш основатель дал нам злата в
дар.
В дар златой металл
Наш король нам дал,
Чтоб от бед сберечь нас;
Тот не канет в вечность,
Кто нам завещал
В дар златой металл .
Эти строки (почти манифест 😊💪) написал Франсуа Рабле (1483-1553) в контексте своего сатирического романа «Гаргантюа и
Пантагрюэль», а шикарно перевел всё это Николай Любимов. Сам стих-манифестЪ - это надпись с
главных ворот обители телемитов (Глава LIV).
«Вся их жизнь была подчинена не
законам, не уставе и не правилам, а их собственной доброй воле и хотению.
Вставали они когда вздумается, пили, ели, трудились, спали когда
заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил их пить, есть или еще
что-либо делать. Такой порядок завел Гаргантюа. Их устав состоял только из
одного правила:
Делай что хочешь, ибо людей
свободных, происходящих от добрых родителей просвещенных, вращающихся в
порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой
которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила
эта зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и гнетут подлое
насилие и принуждение, они обращают благородный свой пыл, с которым они
добровольно устремлялись к добродетели, на то, чтобы сбросить с себя и
свергнуть ярмо рабства, ибо нас искони влечет к запретному и мы жаждем того, в
чем нам отказано.
Благодаря свободе у телемитов
возникло похвальное стремление делать всем то, чего, по-видимому, хотелось
кому-нибудь одному. Если кто-нибудь из мужчин или женщин предлагал: «Выпьем!» —
то выпивали все; если кто-нибудь предлагал: «Сыграем!» — то играли все; если
кто-нибудь предлагал: «Пойдемте порезвимся в поле» — то шли все. Если
кто-нибудь заговаривал о соколиной или же другой охоте, женщины тотчас садились
на добрых иноходцев, на парадных верховых коней и сажали ястреба-перепелятника,
сапсана или же дербника себе на руку, которую плотно облегала перчатка; мужчины
брали с собой других птиц.
Все это были люди весьма
сведущие, среди них не оказалось ни одного мужчины и ни одной женщины, которые
не умели бы читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на
пяти или шести языках и на каждом из них сочинять и стихи и прозу. Нигде, кроме
Телемской обители, не было столь отважных и учтивых кавалеров, столь неутомимых
в ходьбе и искусных в верховой езде, столь сильных, подвижных, столь искусно
владевших любым родом оружия; нигде, кроме Телемской обители, не было столь
нарядных и столь изящных, всегда веселых дам, отменных рукодельниц, отменных
мастериц по части шитья, охотниц до всяких почтенных и неподневольных женских
занятий.
Вот почему, когда кто-нибудь из
мужчин бывал вынужден покинуть обитель, то ли по желанию родителей, то ли по
какой-либо другой причине, он увозил с собою одну из женщин, именно ту, которая
благосклонно принимала его ухаживания, и они вступали в брак; они и в Телеме
жили в мире и согласии, а уж поженившись, еще того лучше; до конца дней своих
они любили друг друга так же, как в день свадьбы. Да, чтобы не забыть: приведу
вам загадку, высеченную на медной доске, которая была обнаружена в фундаменте
обители. Гласит она буквально следующее.»
На самом деле, эта изначально юморная мысль как литературная авторская задумка Рабле, отдельными индивидами воспринимается как нечто серьёзное, 🙀 да, да – это я о чудаковатых современных телемитах. Т.е., когда мы слышим или читаем "телемит", то подразумеваем роман Рабле
Сам Франсуа Рабле был исключительным мастером гротеска, гиперболы, злой иронии, сатиры и в
этой своей книге он рассказал историю похождений двух добродушных великанов и
их друзей. По ходу Рабле беспощадно и сочно высмеивает многие человеческие
пороки, не щадит современные автору государство, а также лень, невежество и
лицемерие духовенства, и именно поэтому его произведение было объявлено
Римско-католической церковью еретическим. Писатель был ярым противником
средневековой косности и догматизма. В борьбе со «старым миром» он выбрал очень
необычное, но крайне эффективное «оружие» – раскатистый смех (получивший впоследствии
название «раблезианский»). В общем, тот еще шутник был…Шутник, не более того,
понимаете ? ! J
По мотивам
романа Рабле французский гравер Франсуа
Деспре (Desprez, François) сделал сборник «Les Songes drolatiques de Pantagruel»
(1565) из 120 гравюр с сатирическими изображениями абсурдных персонажей, видимо
на основе того, что много места в романе уделяется грубоватому юмору, связанному
с человеческим телом, много говорится об одежде, вине, еде и венерических
заболеваниях, какашках и т.д…. Есть в этих рисунках что-то и от Босха и от Брейгеля… - все же
современники.
И позднее,
уже в течение 19-го века, персонажи Рабле по-прежнему вдохновляли рисовальщиков
; гротескные костюмы (Denkmäler des Theatres/VIII. Mappe: Groteskkomödie und
Stegreifstück. München) :
Гюстав Доре
не обошел эту тему и сделал иллюстрации для издания романа в 1853 году. Всего по мотивам романа Доре
выполнил более 400 (!) рисунков. И каких ! Смотреть ТУТ
Меня
заинтересовали работы нашего современника Фабрицио Риккарди (Fabrizio Riccardi),
который также вдохновился как гравюрами Деспре, так и персонажами Рабле.
Некоторые работы Деспре, Риккарди копирует «раскрашивая»…
Несколько
цитат из романа, «в вечность» :
В былые
времена у персов вкушать пищу в определенный час полагалось только царям, –
простым смертным служили часами их собственный желудок и аппетит. В самом деле,
у Плавта некий парасит сетует и яростно нападает на изобретателей солнечных и
всяких иных часов, ибо это, мол, общеизвестно, что желудок – самые верные часы.
Диоген на вопрос о том, в котором часу надлежит человеку питаться, ответил так:
«Богатому – когда хочется есть, бедному – когда у него есть что поесть».
*
Ах, малыш,
малыш, славно провел ты нас за нос! Быть тебе когда-нибудь святейшим владыкою
папой!
*
Кто с вечера
не припасет дрожжей, у того к утру тесто не поднимется. Будьте всегда
кому-нибудь должны. Ваш заимодавец денно и нощно будет молиться о том, чтобы
Господь ниспослал вам мирную, долгую и счастливую жизнь. Из боязни, что он не
получит с вас долга, он в любом обществе будет говорить о вас только хорошее,
будет подыскивать для вас новых кредиторов, чтобы вы могли обернуться и чужой
землей засыпать ему яму.
*
Ибо все
сокровища, над коими раскинулся небесный свод и которые таит в себе земля, в
каком бы измерении ее ни взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину,
не стоят того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смятение
наши чувства и разум.
*
И точно: отказавшись
от длинных предисловий и подходов, к коим обыкновенно прибегают
довольствующиеся созерцанием вздыхатели, заядлые постники, не притрагивающиеся
к мясу, в один прекрасный день он прямо ей объявил:
— Сударыня!
Было бы в высшей степени полезно для государства, приятно для вас, почетно для
всего вашего рода, а мне так просто необходимо ваше согласие от меня зачать.
*
— Нет, нет,
— сказал я, — клянусь святым Петлионом, когда-нибудь вас повесят!
— А вас
когда-нибудь похоронят, — заметил Панург. — Что же, по-вашему, почетнее: воздух
или земля?
*
Было бы корыто, а свиньи
найдутся.
*
Уразуметь,
предвидеть, распознать и предсказать чужую беду — это у людей обычное и простое
дело! Но предсказать, распознать, предвидеть и уразуметь свою собственную беду
— это большая редкость.
*
Согласно
истинной военной науке никогда не следует доводить врага до крайности: если он
удручен и изнеможен, то отчаяние придает ему сил и вселяет в него бодрость, ибо
отнять у людей растерявшихся и измученных всякую надежду на спасение — значит
наделить их спасительнейшим средством. Сколько побед было вырвано побежденными
из рук победителей единственно потому, что победители наперекор здравому смыслу
стремились к полному и окончательному уничтожению и истреблению врага, не думая
о том, что следует хоть кого-нибудь оставить в живых, чтобы было кому явиться
вестником их победы! Всегда оставляйте неприятелю все ворота и дороги
открытыми, сооружайте ему серебряный мост, чтобы облегчить отступление.
*
Восьмой
излечивал все виды истощения: малокровие, сухотку, худобу, не прибегая ни к
ваннам, ни к молочной диете, ни к припаркам, ни к пластырям, ни к каким-либо
другим средствам, а лишь постригая больных сроком на три месяца в монахи. И он
уверял нас, что если уж они во иноческом чине не разжиреют, значит и врачебное
искусство, и сама природа в сем случае бессильны.
*
А я хоть и
грешник, да без жажды не пью. Когда я, Господи благослови, начинаю, ее еще
может и не быть, но потом она приходит сама, — я ее только опережаю, понятно? Я
пью под будущую жажду. Вот почему я пью вечно. Вечная жизнь для меня в вине,
вино — вот моя вечная жизнь.
*
Так вот,
запишите в своем мозгу железным стилем: всякому женатому человеку грозит
опасность носить рога. Рога — естественное приложение к браку. Не так
неотступно следует за телом его тень, как рога за женатым. Если вы услышите,
что про кого-нибудь говорят: «Он женат», и при этом подумаете: «Значит, у него
есть, или были, или будут, или могут быть рога», — вас никто не сможет
обвинить, что вы не умеете делать логические выводы.
*
Уже в зрелом
возрасте он женился на Гаргамелле, дочери короля мотылькотов, девице из себя
видной и пригожей, и частенько составляли они вместе животное о двух спинах и
весело терлись друг о друга своими телесами, вследствие чего Гаргамелла зачала
хорошего сына и проносила его одиннадцать месяцев.
*
Кто слишком много такает, тому
птичка в ротик какает.
*
– Отчего это
у брата Жана такой красивый нос? – спросил Гаргантюа. – Оттого что так Богу
было угодно, – отвечал Грангузье. – Каждому носу Господь придает особую форму и
назначает особое употребление, – он так же властен над носами, как горшечник
над своими сосудами. – Оттого что брат Жан одним из первых пришел на ярмарку
носов, – сказал Понократ, – вот он и выбрал себе какой покрасивее да покрупнее.
– Ну, ну, скажут тоже! – заговорил монах. – Согласно нашей истинной
монастырской философии это оттого, что у моей кормилицы груди были мягкие.
Когда я их сосал, мой нос уходил в них, как в масло, а там уж он рос и поднимался,
словно тесто в квашне. От тугих грудей дети выходят курносые.
*
Кто отправляется в погоню за
счастьем, не должен обременять себя багажом!
*
Узрев, что муж ее собрался в бой
Идти с незащищенною мотнею,
Жена сказала: "Друг, прикрой
бронею
Свой бедный гульфик, столь
любимый мной".
Считаю мудрым я совет такой,
Хотя он был подсказан ей испугом:
Вдруг будет отнят у нее войной
Кусок, который лаком всем
супругам.
*
... в наше
время идут в монастырь из женщин одни только кривоглазые, хромые, горбатые,
уродливые, нескладные, помешанные, слабоумные, порченые и поврежденные, а из
мужчин - сопливые, худородные, придурковатые, лишние рты...
*
Собака - самое философское животное
в мире.
*
Мысль
человеческую заставляет блуждать в безднах изумления не верховенство
последствий, в тесной связи коих с причинами естественными люди убеждаются
воочию благодаря хитроумию искусных мастеров, - нет, их ошеломляет новизна
опыта, воздействующая на их чувства, о степени же легкости самого действия люди
судить не могут, коль скоро прилежное изучение не сочетается у них с ясностью
представлений.
*
О том, как
Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку
К концу
пятого года Грангузье, возвратившись после поражения канарийцев, навестил
своего сына Гаргантюа. Обрадовался он ему, как только мог обрадоваться такой
отец при виде такого сына: он целовал его, обнимал и расспрашивал о всяких его
ребячьих делах. Тут же он не упустил случая выпить с ним и с его няньками,
поговорил с ними о том о сем, а затем стал подробно расспрашивать, соблюдают ли
они в уходе за ребенком чистоту и опрятность. На это ему ответил Гаргантюа, что
он сам завел такой порядок, благодаря которому он теперь самый чистый мальчик
во всей стране.
— Как так? —
спросил Грангузье.
— После
долговременных и любопытных опытов я изобрел особый способ подтираться, —
отвечал Гаргантюа, — самый, можно сказать, королевский, самый благородный,
самый лучший и самый удобный из всех, какие я знаю.
— Что же это
за способ? — осведомился Грангузье.
— Сейчас я
вам расскажу, — отвечал Гаргантюа. — Как-то раз я подтерся бархатной полумаской
одной из ваших притворных, то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно, —
прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию доставило мне
наслаждение неизъяснимое. В другой раз — шапочкой одной из помянутых дам, —
ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но
к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков, и они
мне все седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, который их
сделал, а заодно и придворной даме, которая их носила! Боль прошла только после
того, как я подтерся шляпой пажа, украшенной перьями на швейцарский манер.
Затем как-то
раз я присел под кустик и подтерся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку,
но она мне расцарапала своими когтями всю промежность.
Оправился я
от этого только на другой день, после того как подтерся перчатками моей матери,
надушенными этим несносным, то бишь росным, ладаном.
Подтирался я
еще шалфеем, укропом, анисом, майораном, розами, тыквенной ботвой, свекольной
ботвой, капустными и виноградными листьями, проскурняком, диванкой, от которой
краснеет зад, латуком, листьями шпината, — пользы мне от всего этого было, как
от козла молока, — затем пролеской, бурьяном, крапивой, живокостью, но от этого
у меня началось кровотечение, тогда я подтерся гульфиком, и это мне помогло.
Затем я
подтирался простынями, одеялами, занавесками, подушками, скатертями, дорожками,
тряпочками для пыли, салфетками, носовыми платками, пеньюарами. Все это
доставляло мне больше удовольствия, нежели получает чесоточный, когда его
скребут.
— Так, так,
— сказал Грангузье, — какая, однако ж, подтирка, по-твоему, самая лучшая?
— Вот к
этому-то я и веду, — отвечал Гаргантюа, — сейчас вы узнаете все досконально. Я
подтирался сеном, соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой, но —
Кто подтирает зад бумагой,
Тот весь обрызган желтой влагой.
— Что я
слышу? — воскликнул Грангузье. — Ах, озорник ты этакий! Тишком, тишком уже и до
стишков добрался?
— А как же,
ваше величество! — отвечал Гаргантюа. — Понемножку кропаю, но только от
стихоплетства у меня язык иной раз заплетается.
*
Отдохнув
несколько дней, Гаргантюа пошел осматривать город, и все глазели на него с
великим изумлением: должно заметить, что в Париже живут такие олухи, тупицы и
зеваки, что любой фигляр, торговец реликвиями, мул с бубенцами или же уличный
музыкант соберут здесь больше народа, нежели хороший проповедник.
И так
неотступно они его преследовали, что он вынужден был усесться на башни Собора
Богоматери. Посиживая на башнях и видя, сколько внизу собралось народа, он
объявил во всеуслышание:
— Должно
полагать, эти протобестии ждут, чтобы я уплатил им за въезд и за прием. Добро!
С кем угодно готов держать пари, что я их сейчас попотчую вином, но только для
смеха.
С этими
словами он, посмеиваясь, отстегнул свой несравненный гульфик, извлек оттуда
нечто и столь обильно оросил собравшихся, что двести шестьдесят тысяч четыреста
восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей.
Лишь
немногим благодаря проворству ног удалось спастись от наводнения; когда же они
очутились в верхней части Университетского квартала, то, обливаясь потом,
откашливаясь, отплевываясь, отдуваясь, начали клясться и божиться, иные — в
гневе, иные — со смехом:
— Клянусь
язвами исподними, истинный рог, отсохни у меня что хочешь, клянусь раками, ро
cab de bious, das dich Gots leiden shend, pate de Christo, клянусь чревом
святого Кене, ей-же-ей, клянусь святым Фиакром Брийским, святым Треньяном,
свидетель мне — святой Тибо, клянусь Господней Пасхой, клянусь Рождеством,
пусть меня черт возьмет, клянусь святой Сосиской, святым Хродегангом, которого
побили печеными яблоками, святым апостолом Препохабием, святым Удом, святой
угодницей Милашкой, ну и окатил же он нас, ну и пари ж он придумал для смеха!
Так с тех
пор и назвали этот город — Париж, а прежде, как утверждает в кн. IV Страбон, он
назывался Левкецией, что по-гречески означает Белянка, по причине особой
белизны бедер у местных дам.
***