Конспект книг Гастона Башляра «Земля и грезы о воле» и «Земля и грезы о покое».
Прочность и
сопротивление.
ЗЕМЛЯ : INTRO
Кажется,
будто материя обладает двумя сущностями — сущностью покоя и сущностью
сопротивления. Первую мы встречаем в созерцании, вторую — в действии. Тем самым
множество образов материи еще более увеличивается.
---
Каждая рука
наделяется своей привилегией: одна — силой, другая — сноровкой. Уже в
дифференциации рук присутствует подготовка к диалектике хозяина и раба.
---
Так, всадник
говорит конюху: «Дай-ка ему закрутку, а я запрыгну ему на спину» — и вот коня атакуют
двумя способами. Похоже, что природа не снабдила животное синтетическими
рефлексами, которые позволили бы ему защититься от комбинированной— столь
неестественной и столь человеческой — атаки. Те же самые замечания можно
высказать и по поводу работы двумя руками. Каждая из двух рук, которые не
дифференцируются между собой в замесе теста — в женской работе, — наделяется
своим особенным динамическим смыслом в труде третьего типа, в борьбе с жесткой
материей. Вот почему жесткая материя раскрывается перед нами как великая
воспитательница человеческой воли, как начало, регулирующее динамогению труда
все в том же направлении вирилизации.
---
Обработка
древесины — труд, способствующий воспитанию и помогающий с легкостью пройти
разнообразные тесты на твердость. Впоследствии, как высший идеал
мужественности в физическом труде, настанет очередь отверстий в камне и железе.
---
Так, все
психологические тонкости в конце концов находят выражение в бесчувственных
утесах. Человеческая легенда обретает свои иллюстрации в неодушевленной
природе, как если бы на камне могли запечатлеваться надписи Природы. В
таком случае поэт мог бы считаться самым первым из палеографов. А материя стала
бы вместилищем сокровенных легенд.
---
«Любопытная
штука: это дерево, такое здоровое, выросло из гнили. Было бы напрасным сеять
производящее его зерно, если бы оно не разлагалось в почве. Крахмалу,
картофельной муке и альбумину, обволакивающим зародыш, суждено погибнуть и
сгнить, чтобы родилось дерево. Такова Жизнь, дщерь Смерти».
---
Если мы
поместим образы на подобающее им место в рамках психической деятельности (перед
мыслями), то обязательно признаем, что первообразом безмерности является образ земной
стихии. Земля безмерна. Больше неба, ведь оно всего-навсего купол, свод,
крыша. Чтобы связать бесконечность со звездной Ночью, чтобы реально помыслить
диковинную удаленность звезд, противопоставив ее наивным образам, требуются
раздумья и ученые мысли. Как же Солнце может быть больше Земли, если грезовидец
на каждом рассвете видит, как оно из земли выходит, а потом, вечерами, возвращается
домой, в гору? Разумеется, и Море — это тоже Земля, это какая-то упрощенная
Земля, а для квазиэлементарного размышления — земля, сведенная к атрибуту
безмерности. Здесь мы видим пример абсолютного величия, величия несравненного,
но конкретного и непосредственного. В таким случаях безмерность становится
первообразом.
ЗЕМЛЯ :
СОПРОТИВЛЕНИЕ, ТРУД, ГНЕВ, НАДРЕЗ.
С точки
зрения Вико*: «Первым значением слова "гнев"(colere) было "обрабатывать
землю" (cultiver
la terre)» (Trad. Michelet. Т. II, p. 244)в.
И, конечно, этот гнев говорит. Он
провоцирует материю. Он наносит ей оскорбления. Он побеждает. Смеется.
Иронизирует. Производит литературу. Производит он даже метафизику,
ибо гнев — это всегда
откровение
бытия. В гневе мы чувствуем себя обновленными, возрожденными, призванными к
новой жизни. «Источник гнева и суровости у всех нас совпадает с источником
нашей жизни; в противном случае мы не были бы живыми». И вот присутствует сразу
все — и труд, и гнев, и материя. «По правде говоря, не знающий гнева не ведает
ничего.Он не знает непосредственно данного».
---
Диалектика твердого
и мягкого повелевает всеми образами, составляемыми нами о
сокровенной материи вещей. Эта диалектика одушевляет все образы, через
которые мы активно и пылко приобщаемся к глубинам субстанций, ибо подлинный ее
смысл может быть только в одушевлении. Твердый и мягкий — это два
первых качественных прилагательных, характеризующих сопротивление
материи, первую динамическую жизнь сопротивляющегося мира.
---
«К
мучительным состояниям нас приковывает лень»
---
………труженик
избавляется от праздных и тяжеловесных грез тремя средствами: самим энергичным
трудом, очевидным господством над материей, тяжело реализуемой геометрической
формой.
---
В
энциклопедии психоаналитических смыслов следовало бы рассмотреть также и смыслы
терпения. Наряду с обтесанной формой следует изучить и форму шлифованную.
И тогда в обрабатываемый объект следует внедрить новый временной аспект.
Шлифовка представляет собой странную сделку между субъектом и объектом.
---
Но все же
материальное воображение зиждется на первообразах твердости и мягкости. Эти
образы до такой степени элементарны, что, вопреки каким бы то ни было
перестановкам и несмотря ни на какие инверсии, их можно всегда обнаружить в
основе всех метафор.
И вот, если
верно, что воображение сопротивления, приписываемого нами вещам,
наделяет первичной координацией насилие, осуществляемое нашей волей против вещей,
становится очевидно, что именно в труде, к которому материя мягкая и материя
твердая побуждают столь по-разному, мы осознаём собственные динамические
потенции, их разнообразие и противоречия.
---
Когда у нас
в руках молоток или мастерок, мы перестаем быть одинокими, обретаем противника
и какое-то дело.
---
Если в мире
символов сопротивление является человеческим, то в мире энергии сопротивление
материально.
---
А вот для
грезовидца сокровенной твердости гранит представляет собой своего рода
провокацию — его твердость оскорбительна, и за это оскорбление невозможно отомстить
без оружия, без инструментов, без средств человеческого коварства. Гранит не
обрабатывают с детским гневом. Его расчерчивают или полируют, и это новая диалектика,
при которой динамология сопротивления дает множество нюансов. Как только
мы начинаем грезить, обрабатывая материал, как только мы начинаем переживать грезы
воли, время наделяется материальной реальностью.
---
Существует время
гранита, подобно тому как у Гегеля в философии Природы присутствует
«пирохронос», время огня. Это время твердости камней, этот литохронос можно
определить не иначе как активное время труда, время, предстающее диалектически
в усилиях труженика и в сопротивлении камня, как своеобразный естественный
ритм, как ритм, должным образом обусловленный. И как раз благодаря такому ритму
труд обретает сразу и объективную эффективность, и субъективно тонизирующие
свойства. Временной характер сопротивления наделяется здесь важнейшими чертами.
Осознанность труда теперь уточняется как в мускулах и суставах
труженика, так и в регулярном продвижении работы. Следовательно, борьба,
свойственная труду, является наиболее жесткой из всех возможных;
длительность жеста труженика — наиболее наполненная из всех длительностей, ибо
в ней импульс стремится к цели наиболее точно и конкретно. Эта длительность
также обладает наибольшей способностью к интеграции. Трудовой жест как бы
интегрирует труженика сопротивляющимся
предметом, с самим сопротивлением материи.
---
…..материя
открывает нам наши силы. Она наводит на мысль о динамической категоризации
наших сил. Она предоставляет нам не только субстанцию, длящуюся сколько нам
угодно, но еще и определенные временные схемы, зависящие от нашего терпения.
---
Значит, не
следует удивляться тому, что грезить о материальных образах — да-да, просто
грезить о них — означает сразу же тонизировать волю. Когда грезишь о
намеренно выбранной сопротивляющейся материи, невозможно оставаться рассеянным,
отсутствующим, безразличным. Сопротивление невозможно воображать просто так.
---
Изучая
материальные образы, мы обнаруживаем в них (сразу же переходя на язык
психоанализа) имаго - бессознательное представление, не столько образ,
сколько выработанная воображением схема. нашей энергии. Иными словами, материя —
это наше энергетическое зеркало; это зеркало, фокусирующее наши
потенции, освещая их воображаемыми радостями.
---
…………на
взгляд новалисовского магического идеализма, материю пробуждает человек, а
спящие в вещах качества наделяются жизнью от прикосновения чудесной руки, от
контакта, дополненного разнообразными грезами о воображающем осязании.
---
Благодаря
обработке весьма разнообразных и отчетливо индивидуали -зированных материалов
мы можем узнать индивидуализированные типы гибкости и решительности. И
воздействуя на точку равновесия нашей силы и сопротивления материи, мы
становимся не только ловкими в отделке форм, но и материально умелыми. Материю
нужно соединить с Рукой, чтобы определить сам узел энергетического
дуализма, активного дуализма с совершенно иной тональностью, нежели
классический дуализм объекта и субъекта, когда оба ослаблены созерцательностью,
один — в своей инертности, другой — в своей праздности.
---
Возвратившись
к природе, человек возвращается и к своим преображающим потенциям, к своей
функции материального преображения — если только он удаляется в одиночество не
для того, чтобы скрыться от людей, но с тем, чтобы унести с собой силы труда.
Одна из наиболее привлекательных черт романа «Робинзон Крузо» — в том, что это
повествование о жизни в кропотливом труде, о предприимчивости. В
активном одиночестве человек стремится рыть ямы, долбить камень, резать древесину.
Он стремится обрабатывать материю, преображать ее. В таком случае человек — это
уже не просто философ, глядящий на вселенную, но неутомимая сила, противящаяся
вселенной, противящаяся субстанции вещей.
---
В труде
человек удовлетворяет творческую потенцию, приумножающуюся посредством
многочисленных метафор. Когда некая материя, непрерывно обновляющаяся в своем сопротивлении,
не дает нашему ручному труду стать машинальным, труд этот возвращает нашему
телу, нашим энергиям, нашей выразительности, самим словам нашего языка первозданные
силы. Посредством обработки материи наш характер сливается с нашим
темпераментом.
---
Психоанализ
возник в буржуазной среде и довольно часто пренебрегает реалистическим и материалистическим
аспектами человеческой воли. Обработка предметов, направленная «против»
материи, и представляет собой своего рода естественный психоанализ. Он дает
шансы на скорейшее излечение, поскольку материя не позволяет нам обманываться относительно
наших собственных сил.
---
Труд
помещает труженика в центр мироздания, а не общества. И если для обретения
жизненной силы труженику бывают необходимы чрезмерные образы, он
заимствует их у демиургической паранойи. Демиург вулканизма и демиург
нептунизма — земля пылающая и земля отжигаемая — предлагают противоположные
виды избыточности воображению, обрабатывающему твердое, и воображению, обрабатывающему
мягкое. Кузнец и гончар повелевают двумя разными мирами.
---
Посредством
образов обработки материи рабочий учится тонко оценивать материальные качества,
он становится настолько сопричастным материальным смыслам, что вполне можно
сказать, что он познает их генетически, как если бы ему предстояло
свидетельствовать об их верности элементарным материям.
---
Грезы трудовой
воли одинаково любят и средства, и цели.
---
Созерцание
прекрасной материи, разумеется, благоприятствует активным образам труда. Когда
мы глядим на мебель из полированного дерева, схваченную в интимности ее волокон
и узлов, воображение зовет нас к труду.
---
Дерево не
железо, о каждом кусочке надо судить». Если мы будем судить неправильно, дерево
нас предаст. Здесь затронута профессиональная честь бочара —
ремесленника, которому свойственна великая и неизмеримая ответственность за
далекий от него продукт, вино. И слова его не просто клятва, они относятся к
глубинам, они вписаны в материю и солидарны с моралью древесины. Вот до
каких пор простираются грезы рабочего!
---
«Что бы
человек ни делал, он не может ничего и все ему сопротивляется; он не в силах
подчинять себе материю без того, чтобы она не сетовала и не стенала: кажется,
он скрепляет все творения рук своих вздохами и биением суматошного сердца».
Вздохи неумелого рабочего, утомленного еще накануне чуть неприятной работы...
---
Труд есть
преобразователь враждебности.
---
Рабочий все
быстрее орудует напильником, он осознает, что материя скрежещет из-за
него. Вскоре он наслаждается собственной властью. И уже смеется над кислой
миной посетителя, затыкающего уши. Классическая психология быстро скажет, что
рабочий привыкает к зловещим шумам и скрежету. Но поединку между рабочим
и материей неведома сонная вялость привычки. Активность и живость в нем не
угасают. Крики материи способствуют этой живости. Это крики отчаяния,
распаляющие агрессивность труженика. Твердую материю укрощает гневная твердость
рабочего. И гнев здесь играет роль ускорителя. Впрочем, в сфере труда любое
ускорение требует гнева особого рода.
---
Инструмент
пробуждает потребность действовать против твердого предмета.
---
Когда у человека
нет инструмента, вещи слишком сильны. А человеческая воля выжидает. Спокойные
глаза глядят на вещи, они производят их «раскадровку» на вселенском фоне, а
философия — глазное ремесло — способствует осознанию зримого.
---
Орудие труда
предоставляет агрессии будущее. Психология рук, вооруженных инструментами,
должна входить в структуру личности. Руки, вооруженные инструментами,
способствуют вытеснению насилия, производимого голыми руками. Руки,
вооруженные хорошими инструментами, выставляют в смешном свете руки,
вооруженные плохими инструментами. Дурное обращение с хорошим инструментом
вызывает смех всей мастерской. У всякого инструмента есть коэффициент доблести
и коэффициент сообразительности.
---
«Мужское
удовлетворение, рождающееся от акта надреза, следует поставить в связь с
некоторыми "покаянными" формами нашего садизма. Всякая цельность
провоцирует нас»
---
………садизм
ищет объекты, чтобы надрезать или поранить их. В распоряжении инстинкта всегда
имеется «режущая » воля. Но с таким же успехом можно утверждать, что образ
пробуждает спящий инстинкт, что материальный образ нас провоцирует, а
сопротивление мира вызывает нашу агрессию. Как бы там ни было, следует
заключить, что именно здесь воображение и воля сближаются более всего.
---
И
действительно, какое спокойствие можно найти в таком «покаянном» садизме,
обращенном против предмета, лишенного человеческой защиты! Проявления
этого садизма имеют хорошее прикрытие, ибо он совершенно не связан с действием Сверх-Я.
Часто вспоминают о моральном уроке, который получил юный Франклин,
испробовавший свой топорик на фруктовых деревьях в саду. Но ведь в полях можно
найти столько ив, а в зарослях — столько прутьев, которые никакое Сверх-Я не
охраняет! Между тем эти объекты свободной материальной сферы, объекты, не
отмеченные социальными запретами, как раз нас и провоцируют.
---
Борьба
против вещественного (reel) является самой непосредственной и неприкрытой
борьбой. Сопротивляющийся мир помещает субъекта в царство динамического существования,
в существование, определяемое активным становлением, откуда и возникает
экзистенциализм силы.
---
«Лезвие
разрезает кожу, словно должным образом направляемая молния, или же, проявляя
большую настойчивость, движется вперед согласно двухтактовой диалектике пилы.
Оно оставляет за собой столь непреложный, столь безукоризненно научный след,
что дух находит в этом большое удовольствие, тогда как плоть страдает...» Эта
научность, эта медлительность, это спокойное сравнение радостей, доставляемых
ножом и пилой, — все эти грезы, естественно, возникли при надрезе материи, при обработке
нежной древесины. Но кажется, будто образы получают здесь два разных объектных
дополнения: нежную древесину и мягкую плоть. А материальные метафоры «плавают »
от одного дополнения к другому.
---
«Во многих
случаях акт первого надреза содержит в себе нечто вероломное, в котором,
однако, нет ничего раздражающего. Хороший надрез — так называемая "врубка
впол-дерева" при косо направленном ударе — в слабом месте пересекает разрываемую
линию по диагонали. Топору дровосека хорошо знакомо это коварство
"искоса". Ведь ветку, на которой он запечатлевает свой удар, он
никогда не атакует в фас и под прямым углом.»
---
Вырезая из
ветки ивы свистульку, ребенок, хотя и по-детски, уже предается человеческому коварству.
Воздействуя на материю, он даже проявляет зачастую скрытую черту неискренности. В
действительности если в человеческих отношениях неискренность почти всегда
носит защитный характер и почти всегда мрачна, то здесь неискренность наделяется
наступательным и агрессивным, счастливым, активным, садическим смыслом.
---
«Сладострастие
при надрезе в значительной своей части следует свести к удовольствию, каковое мы
испытываем при преодолении объективного сопротивления, — к радости быть или
орудовать крепчайшим инструментом, действовать в направлении наиболее тупого
выступа и запечатлевать свой замысел в покоряющейся материи. Таков
ослепляющий империализм резьбы по самым крепким материалам, осуществляемой
плугом, алмазным резцом, кинжалом или зубами».
---
Бывают столь
своеобычные субстанции, что, разрезая их тонким лезвием, познаешь какую-то
новую агрессивность. Стоит лишь подумать о четком и дрожащем ножевом разрезе
желе, прекрасной плоти, которая не кровоточит...
---
И вот
начинается поединок двух воль. Нам хочется сделать шлиф прямым, нам хочется навязать
материалу прямоугольные плоскости. Но кажется, будто материя, со своей стороны,
желает сохранить округлость. Она защищает свою закругленность, свою округлую
массу. С очевидной злой волей она бросает вызов элементарной геометрии. Один
лишь труженик знает, с помощью каких тонких атак, каким расходом сил он
добивается простоты, каковой он отмечает предмет.
---
Инструменты,
расположенные в должном порядке между рабочим и сопротивляющимся материалом,
находятся как раз в той точке, где происходит энергетический обмен между
действием и противодействием, столь глубоко изученными Гегелем, что нам
остается лишь перейти из области физики в область психологии. Инструменты
поистине соответствуют темам интенциональности . И заставляют нас переживать время
моментальное, продленное, ритмизованное, пронзительное и располагающее к
терпению.
---
Ножницы
резчика листового железа едва ли фигурируют среди символов кастрации, а вот
ножницы портнихи — из-за своего несложного коварства — подсознательно мстят
невротическим душам. Считается, что эти два инструмента функционируют
одинаково. Но бессознательное у них не одно и то же.
---
В ониризме
труда и в грезах воли не бывает сноровки без мощи, а мощи без сноровки. Инструменты
уточняют этот союз с такой отчетливостью, что можно сказать, что у каждого
материала имеется свой коэффициент враждебности, а каждый инструмент
обуславливает в душе рабочего особый коэффициент мастерства.
---
Всякое творение
означает преодоление страха. Творить означает распутывать страх. Когда нас
приглашают сделать новое усилие, мы перестаем дышать. Тем самым накануне любого ученичества возникает своего
рода трудовая астма. Бригадиры и инструменты, загадочный материал
— все вместе становится объектом тревоги. Но труд в самом себе содержит
собственный психоанализ, психоанализ, который может распространить свою
целительность на все глубины бессознательного. «Интегрировать дышащего отца?» А
почему бы не интегрировать кузнечные мехи? Разве медленное и глубокое дыхание
мехов в кузнице не дает моторной схемы дыхательного упражнения? Разве нельзя
принять ее за образец сразу и интровертивного, и экстравертивного дыхания? Ибо
это дыхание работает, активизирует огонь; это дыхание что-то добавляет к
пылающей материи. Когда алхимик раздувал свое пламя, мехи привносили начало
сухости, средство борьбы с коварными слабостями текучести. Для грезящего всякое
дыхание представляет собой дуновение, заряженное флюидами.
ЗЕМЛЯ :
ТЕСТО, ГЛИНА, ВОСК, «ВЯЗКОЕ».
«Он испустил
глубокий вздох и с силой рухнул — в его движениях была страстность,
оправдывающая это слово, — на землю, к подножию дуба. Ему приятно было
ощущать... позвонки земли, с которой он вплотную соприкасался; ведь он так
воспринимал жесткий корень дуба, а еще этот корень виделся ему (ибо один образ следовал
за другим) спиной огромного коня, на которого он садился, или мостиком
накренившегося корабля — по правде говоря, ему было все равно, чем твердым это
было, ибо он ощущал необходимость в чем угодно — лишь бы привязать свое
нерешительное сердце»
---
В
действительности можно уловить своего рода сотрудничество двух воображаемых
стихий, сотрудничество, полное происшествий и противоречий, в соответствии с
которыми вода смягчает землю, а земля придает воде устойчивость. С точки зрения
материального воображения, постоянно отстаивающего свои предпочтения, как ни смешивай
эти две стихии, одна из них всегда остается активным субъектом, а другая
претерпевает воздействие.
---
«Земля, —
пишет Вирджиния Вулф, — медленно впивает цвет, подобно тому, как губка
всасывает воду. Она закругляется, густеет, обретает равновесие и колеблется у
нас под ногами в пространстве». Так вот какова земля — гигантская губка, губка
побеждающая!
---
Материальные
красоты и красоты форм взаимно друг друга притягивают. В этом случае
совершенное тесто представляет собой первоэлемент материализма, подобно тому
как совершенное твердое тело — формальный первоэлемент геометризма. Любой философ,
отвергающий такую аксиому, на самом деле — не материалист.
---
Да и уже в
одиночестве тесто пожимает нам руки, оно научило нас, как надо пожимать
руки — без излишней мягкости и грубости, откровенно. Тесто — непритязательная
материя и сама искренность.
---
Читать по
протянутой руке, по руке пассивной, как делают гадалки, означает видеть судьбу
по слишком большим складкам. Между тем ладонь — это чудесный мускульный лес.
Малейшая надежда на действие вызывает в ней дрожь. Хиромантия протянутой руки
не открывает грез руки живой. И наоборот, хиромантия по изогнутой ладони,
находящейся в полном равновесии между расслабленностью и напряжением, с
пальцами, готовыми схватывать, стискивать, сжимать, готовыми «желать», —
словом, хиромантия динамическая открывает если не судьбу, то по меньшей мере
характер. А значит, становится понятным, что обработка оптимального теста может
провести психоанализ руки, постепенно устраняя ее скупость и агрессивность и
мало-помалу, волокно за волокном, наделяя ее мускулами щедрости.
---
Выпекание
теста еще более усложняет изучение воображаемых смыслов. К образованию материи,
уже объединившей элементарные грезы о земле и воде, подключается не только
новая стихия, огонь, дело в том, что огонь помогает времени наделить эту
материю индивидуальностью.
---
Все грезы о
разбухании ассоциируются с грезами о тесте, так что поднимающееся тесто превращается
в материю, состоящую из трех элементов: земли, воды и воздуха. Оно дожидается и
четвертого, огня. Тот, кому ведомы все эти грезы, на свой лад поймет, что хлеб
является универсальным продуктом питания!
---
Чистая
материя живет, грезит, мыслит и страдает подобно хорошему рабочему. Вот так
грезы о замесе поднимаются до космического уровня: в космической грезе гончара
месторождение глины представляет собой гигантскую квашню, где разные виды земли
взбалтываются и смешиваются с дрожжами.
---
Жить медленно,
жить плавно — вот временной закон предметов земли, земной материи. Земное
воображение живет этим зарытым временем. Можно пронаблюдать за ним —
за этим временем медлительной и заведомой сокровенности, за промежутком между
жидким и густым тестом — до теста, которое, затвердев, хранит все свое прошлое.
---
Если вы
находитесь там, в удушливой атмосфере фарфоровых печей, как пассивный и досужий
посетитель, вас охватит страх перед жаром. И вы попятитесь назад. Вы не захотите
больше туда смотреть. Вы испугаетесь искр и поверите в ад. Наоборот,
приблизьтесь к печам. Примите воображением труд рабочего. Вообразите, что вы
собираетесь подбросить в печь дрова, кормите печь полными лопатами угля,
провоцируйте ее на соревнование в энергичности. Короче, будьте пылким, и жар
очага утратит стрелы, направленные в вашу грудь, а бой вас закалит. Огонь
сможет воздать вам лишь вашими же ударами. Психология противления тонизирует
труженика. «Как завидовал я, — пишет Каросса, — рабочим, обслуживавшим ту печь
очистки! Казалось, на них, деятельных, не может быть никакой управы».
---
Так
страстный рабочий, рабочий, обогащенный всеми динамическими смыслами грезы,
переживает динамизированное время обжига. Добровольно и активно он переживает судьбу
теста. Он знал его мягким и пластичным. А хочет сделать его крепким и
распрямленным. В своем удивлении и в своей осторожности он проникается огнем,
который плавно и мощно обжигает изделие со всех сторон.
Земля, вода и огонь сотрудничают ради
того, чтобы произвести предмет обихода.
---
В некоторых
отношениях замес представляет собой антитезу лепке. Он тяготеет к разрушению форм.
Согласно Платону, замешивать означает разрушать внутренние фигуры ради
получения теста, способного воспринять внешние фигуры. «Или это можно сравнить
с тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не
допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для начала
делают все возможно более гладким».
---
«Я чуть- чуть
поразминал и поразмешивал глину и вскоре держал в руке изумительно прекрасного
человечка»
---
Настоящий
лепщик по сути ощущает, как в тесте под его пальцами оживает желание вылепить
существо, желание породить форму. Огонь, жизнь и дыхание потенциально содержатся
в холодной, инертной и тяжелой глине. Гончарная глина и воск обладают
формотворческой потенцией
---
Действительно,
материальное воображение, так сказать, всегда находится за работой. Оно не
может удовлетвориться уже созданными произведениями. А вот воображение форм,
достигнув цели, отдыхает. Будучи реализованной, форма насыщается настолько
объективными и настолько способными к социальному обмену смыслами, что драма
осмысления утрачивает напряженность. И наоборот, греза о лепке всегда сохраняет
собственные потенции. Эта греза поддерживает напряжение в труде скульптора.
---
…….чтобы
создать подлинную психологию теста, необходимо расспросить художников лепки. Следует
обратиться к признаниям скульпторов. Но скульпторы пишут так мало...
---
«Я нашел их, этих медуз из Коринфского залива,
и здесь, на небольшом пляже в Бретани... но тут они уже не радужные и не переливающиеся.
Их слизистая масса утратила оттенки подобно волне, которая принесла их и
выбросила на песчаную отмель. Инертные, грязные, сине-зеленые, они наводят на
мысль об испражнениях какого-то сказочного морского скота. Как будто Нептуновы
стада оставили на песке свои ночные следы...» От Амфитриты к Нептуну — что за
напасть! И какое хорошее ощущение, оттого что писатель не высказывает все разом!
Под опаловой медузой, сплошной, словно жемчужина, мы всегда обнаружим
печальным утром «слизистую» массу,«грязное» тесто.
---
На всем пути
от дегтя до меда — согласно обобщенному исследованию вязких веществ — требуются
исследования конкретных видов материи, которые раскроют перед нами возможности ее
индивидуации. Деготь, например, остается материей непрерывного гнева, он
символизирует агрессивную меланхолию, меланхолию в материальном смысле этого
слова.
---
«Это работа
вялая, расплывчатая и женская по своим надеждам, оно [вязкое] смутно живет под
моими пальцами, и я ощущаю нечто вроде головокружения, оно притягивает меня к
себе, словно дно пропасти. Бывает какая-то тактильная зачарованность вязким. Я
уже не властен остановить процесс, при котором вязкое овладевает мною.
Он продолжается». Он, несомненно, продолжится, если мы ничего не предпримем, а
будем переживать вязкое в его существовании! Но как только мы начнем его
обрабатывать, все изменится. И прежде всего, если при замесе тесто прилипает к
пальцам, достаточно горстки муки, чтобы очистить руки. Мы укрощаем вязкое,
совершая косвенную атаку с помощью сухой материи. Находясь у квашни, мы
становимся демиургами. Мы управляем становлением разных видов материи.
---
Если земля
предстает топкой, воля к копошению в земле немедленно обретает новую
составляющую, сразу же наделяется новой двойственностью осмысления. И тогда
возникает желание валяться в грязи, т.е. воля, стремящаяся активизировать глубинно
материалистические ценности.
---
«Чтобы
осуществиться в материи, необходимо погрузиться внутрь и добраться до глубин. И
ради того, чтобы осуществить погружение, Бог не смог избрать лучшего орудия,
чем воронка рыла. Ни у одного существа на свете зарывание в собственную массу
не бывает более совершенным, чем у свиньи. Никто не обладает таким ожесточением
в прожорливости; никто, хрюкая и копошась, не испытывает такого голода,
заставляющего вгрызаться и дальше». Разве в этом абзаце не содержится
превосходное описание экстравертности прожорливости? Похоже, что образы взаимодействуют
здесь в двух направлениях: существо хочет зарыться в грязь и «в собственную
массу». Текст продолжается: «Суй же повсюду, свинья, бляшку своего носа и
работай челюстями: ведь субстанциальный корень и трюфель сущности сокрыты еще
ниже, еще глубже. И вот во времена, когда изначальные воды простирали над миром
свое бескрайнее покрывало, кабан Вишну погрузился в них наполовину».
---
Можно
бесконечно нагромождать тексты, где ценности друг другу противоречат,
высказываясь и хорошо, и плохо о тине, о грязи, о мягком черноземе. Как только
земля начинает твердеть, она становится менее пригодной для такого
взаимодействия ценностей. Мы обязаны согласиться с тем, что, касаясь мягкой
земли, мы касаемся чувствительной точки воображения материи.
---
Ибо подобно
тому, как восковая свеча, части которой связаны между собой крепче, живет
дольше сальной, так и влага, поддерживающая естественное тепло, существует тем
дольше, чем больше в ней липкости; вот почему смолистые деревья живут больше
остальных. И потому же змеи, чья плоть и чьи гуморы являются в высшей степени
клейкими, проводят зиму в норах без пищи» . Тем самым в вязкой материи
накапливаются жизненные духи. Читая подобное, чувствуешь, что речь идет уже не
о головокружении от вязкого, но о мягком магнетизме вязкого. Липкая материя
притягивает к себе и хранит питательные богатства, драгоценную «радикальную»
влагу.
ЗЕМЛЯ : КАМНИ,
СКАЛЫ, МИНЕРАЛЫ, КРИСТАЛЛЫ.
«Песчаник — самый забавный и наиболее странно замешенный
из всех камней. Среди скальных пород он то же, что вяз среди деревьев. Нет
обличья, которого он бы не принял, нет каприза, которого бы у него не было, нет
грез, которые он бы не осуществил; у него всевозможные обличья и всевозможные
ужимки. Он выглядит, словно одушевленный несколькими душами. Так простите же
мне эту речь по его поводу. В великой драме пейзажа песчаник играет роль по
своему нраву; он то величествен и суров, то подобен шуту; то он нагибается,
словно борец, то съеживается, словно клоун; это губка, пудинг, шалаш и пень; он
возникает в поле среди травы на уровне земли мелкими рыжеватыми и пушистыми кочками,
он изображает стадо спящих баранов; у него смеющиеся лица, в упор глядящие
глаза, челюсти, которые, кажется, откусывают и щиплют папоротник; он хватается за
колючки, словно кулаком великана, внезапно вылезающего из земли. В античности,
когда любили полные аллегории, из песчаника должны были изваять статую Протея»
---
Нужно ли
напоминать, как аргонавты обманули чудовищные утесы, раздавливавшие приближавшихся
путешественников, которые были достаточно отважными, чтобы ринуться в проход
между скалами? Аргонавты выпустили голубку, которой покровительствовала Минерва,
и голубка в грохоте скал потеряла лишь несколько хвостовых перьев. Пока скалы
раздвигались, чтобы вновь набраться силы, судно Ясона устремилось в пролив. На
этот раз утесы едва смогли повредить корму. Холодные корабли, утесы, плывущие
по морю, стискивают друг друга медленнее и безжалостнее. В конечном счете они
представляют собой силы более подлинной мифологии и более глубинного ониризма,
нежели слишком уж объясняемые грезы, чересчур рационально объясняемые, чересчур
фигуративно объясняемые грезы традиционной мифологии. Пролив — в силу обычного
закона ониризма — «сжимается» не в спокойно-описательном стиле географа, но при
полном психологическом реализме воображения и с медлительностью неодолимых сил.
Кажется, будто колоссальный камень в самой своей недвижности производит
непременно активное впечатление неожиданного возникновения. Д.Г. Лоуренс
….прогуливаясь
по Корнуоллу, так передает «первозданный вид песчаной низменности и торчащих из
земли громадных гранитных глыб»: «Нетрудно понять, что люди поклоняются камням.
А ведь это не камень. Это тайна земли, могущественной и дочеловеческой,
показывает свою силу».
---
Так при
созерцании утеса прочитывается рок, обрекающий человека на то, чтобы быть
раздавленным. Кажется, будто смельчак способен отсрочить обвал, но все равно в
роковой день гранит обрушится и раздавит его. Сколько надгробий иллюстрируют
этот образ!
---
Так, булыжник
(rocher) Сизифа становится попросту словом для обозначения слепого
рока, постигшего человека, который уже не видит своего врага, — рока, делегированного
орудию наказания наказывающим человеком.
---
Но на самом
уровне литературного воображения нас поражает частое сопоставление образов
скалы и сфинкса.
---
«И сам
камень, воздвигшийся на пути, предлагает вам загадку сфинкса»
---
«Это — око
земли, и, заглянув в него, мы измеряем глубину собственной души. Прибрежные
деревья — ресницы, опушившие этот глаз, а лесистые холмы и утесы вокруг него —
это насупленные брови ». Возвышаясь над прудом, скала выдалбливает бездну под
водой. Географы найдут иные объяснения. Но они простят философу-грезовидцу то,
что он ищет в мире всевозможные образы «глубинной рефлексии».
---
Мы шутим над
громадным утесом, как и над всеми фигурами страха. Из поколения в поколение, от
отца к малому ребенку, страх служит примером диалектики эмоций.
---
Утес — еще и
очень большой моралист. Например, утес — один из учителей храбрости.
Нависший над бескрайним морем
утес — существо мужественное.
---
И как же
ветру среди грозных скал не завывать душераздирающим голосом? Проход среди скал
— это не просто узенькая тропинка; она еще и сотрясается рыданиями земли, которые
русский писатель Белый слышал в лесах и горах своего детства: «...вон бегущие
ветры в ветвях разрешаются в свисте под черным ревом утесов; вон гортанный фагот...
меж утесами... углубляет ущелье под четкими, чистыми гранями серых громад...». Черный
рев выдалбливает бездну в пейзаже, динамизированном твердыми камнями, скальным
базальтом или гранитом. Утес кричит.
---
«Кто может знать,
какие уроки стойкости преподал рыбаку утес, в который бьется волна?»
---
«Утесы, чья
мощь возвышает мою душу и наделяет ее крепостью»
---
Принадлежать
не почве, а скале — вот грандиозная греза, бесчисленные следы которой мы
находим в литературе. Сколько произведений говорят о славе врезанных в утес замков
и называют благородными тех, кто живет среди камней!
---
С точки
зрения Гегеля, гранит — это «ядро гор». Это принцип сгущения par excellence.
Металлы являются «менее сгущенными, чем гранит», «гранит — наиболее важный
элемент, фундаментальная субстанция, с которой сочетаются прочие формации».
Гранит утверждает постоянство
своей сущности в самой своей зернистости. Он бросает вызов любому проникновению
внутрь, любому царапанию и износу.
---
Вялая душа
вряд ли может воображать твердую материю.
---
Разве не
примечательно, что слова, обозначающие скальные породы, сами являются твердыми?
---
На самой
Луне «при нескончаемом бегстве взгляда» Гюйсманс видит «бескрайнюю пустыню
сухого гипса». Стоит лишь назвать убогую и «неблагородную» материю, как мы
сразу увидим весь свет окаменелого неба. Движение этого света, казавшееся столь
ощутимым акватическому грезовидцу лунной воды или воздушному грезовидцу лунных
флюидов, остановилось. Теперь оно всего лишь «молоко застывшей извести».
Среди этого пустынного света высится гора, занесшая на Луну все свои земные и
твердые приметы: бока ее «кочковаты, продырявлены подобно губке, обсыпаны сверкающими
точками слюды, напоминающей сахар». Гипс, молоко, сахар — сколько
минерализованных оттенков отвращения к белизне.
---
Выси небосвода
«чернели абсолютной и напряженной чернотой, усеянной светилами, горевшими лишь
для самих себя, не двигаясь и не распространяя света.
---
«Камни — это
немые учителя. Они поражают наблюдателя немотой»
---
«Вокруг этих
колонн, соединенных между собой розовыми медными шпалерами, высился буйный
виноградник из драгоценных камней, спутывая стальную канитель и закручивая
ветви, с бронзовой коры которых струились прозрачная камедь топазов и радужный
воск опалов. Повсюду карабкались виноградные ветви, вырезанные в уникальных
камнях; везде горели угли несгораемых лоз, угли, подпитывавшие минеральные
головни листьев, вырезанных с разнообразными отблесками зеленого цвета, в
светящихся зеленых отблесках изумруда, в хризопразовых отсветах перидота, в
сине-зеленых — аквамарина, в желтоватых— циркона, в лазурных — берилла; повсюду
— сверху вниз, у верхушек подпорок, у ножек стеблей на лозах пробивался
рубиновый и аметистовый виноград, гроздья фаната и амальдина, хризопразовые
шасла, оливиновый и кварцевый серый мускат; всё это метало сказочные соцветия
красных, фиолетовых и желтых молний, шло на приступ огненными плодами, вид
которых внушал мысли о самозваном виноградном сборе, готовом выплюнуть под
винтом давила ослепительное сусло пламени!» (pp. 29—30).
Несомненно,
читатель, у которого нет земной жилки, почти без колебаний «перепрыгнет»
через такой абзац. Он увидит здесь не более чем несложный метод, дающий
сгущенные описания. Возможно, он проникнется ими, если ощутит в
действии глубинные символические ценности…..
---
«Небо с
облаками, море с волнами и горы с долинами похожи друг на друга; но больше
всего морю сродни горы, и, по правде говоря, они — лишь более устойчивое море с
неизмеримо более медлительными волнами»
---
Воля к
окаменению расходуется во взгляде. Чаще всего чтобы ее отметить, достаточно
одной черты. В одной-единственной строчке чувствительность к ней проявляет Жан
Лескюр:
К недвижной ярости камней.
(La Forme du Visage / / Fontaine, 56)
Но этот
образ укоренен во многих типах психики, и он восходит ко времени, когда один
взгляд отца нас обездвиживал. Всю жизнь мы храним желание навязать
неподвижность камня враждебному миру, изумленному врагу.
---
Например,
металл представляет собой саму субстанцию холода, и холод этот
напрашивается в разнообразные метафоры. Твердый, холодный, тяжелый,
угловатый — в нем есть все, что надо, чтобы быть ранящим, и ранящим
психологически.
---
Ни одному из
трех царств не удается избежать ритмов какой-либо жизни. Животное царство живет
в ритме дня. Растительное — в ритме года. Минеральное — жизнью века, жизнью,
исчисляемой тысячелетиями. Как только мы начинаем грезить о тысячелетней жизни
металла, в ход идут космические грезы. Тогда перед нами предстает своеобразное пространство-время
металлической грезы, соединяющей с идеей чрезвычайно глубокого рудника идею
неизмеримого прошлого. Для алхимика металл представляет собой столетие как субстанцию.
---
Так пусть же
никто не удивляется, что металлическая квинтэссенция, из которой производят
золото, служит субстанцией молодости! Столетнего старика она превращает в юнца.
Например, травы всего лишь освежают цвет лица, оленьи рога — улучшают зрение. И
только металлический источник молодости омолаживает великий ритм. О нем грезят,
словно о жизнестойкости, кроющейся в принципе, сокрытом в глубинах твердой
субстанции.
---
«Что же
такое рудник, если не растение, прикрытое землей?»
Если запасы рудника истощаются и
чахнут, его достаточно прикрыть землей, вернуть к спокойному произрастанию, и
столетием позже его вновь откроют и найдут пышно разросшимся. Вот она, интуиция
жизни рудника, пережившая столетия.
---
«Говорят,
когда рудник стареет, материя минералов или металлов до такой степени
смешивается с материей шлаков, что отделить их едва ли возможно, потому что
минеральный дух, каковой должен приступить к разделению, имеется здесь в
небольшом количестве и крайне слаб»
---
Кардано
советует мастеру-рудокопу отыскать «ствол рудника» . Рудная жила — всего
лишь форма, в стволе же есть еще и тяга, тяга самой минеральной силы .
Какое изумительное подземное зрение, если вдохновенный рудокоп обнаруживает под
землей целое рудничное дерево! «Металлические субстанции в горах устроены не
иначе, чем деревья, и имеют корни, ствол, ветви и много листьев». Если
настоящий ствол, ствол прямой, является подземным, то он растет из самого
центра Земли. Вот докуда
доходят глубокие корни, что ведомы грезовидцам земной стихии.
---
….после
описания плодородности земли, рождающей виноград и оливки, Флориан говорит:
«Мрамор, бирюзу и золото производит твоя плодородная почва»
---
Образ созревания
минералов только и делает, что продолжает образ прорастания и роста. В
земле золото зреет подобно трюфелю. Тем не менее для достижения полной зрелости
ему требуется несколько тысячелетий. Минералог, преданный подземной жизни телом
и душою, считает, что речное золото не равноценно золоту глубоких рудников. Не
было ли это золото извлечено из своих естественных месторождений
преждевременно? В речном русле золото не может ни «как следует вырасти», ни
обрести тепло полной зрелости.
---
Если металл
залегает не в своей жильной породе, он не в силах продолжать совершенствование.
Попав в пахотную землю, он даже может претерпеть наихудшие виды вырождения. Парацельс
утверждает, будто языческие монеты от длительного пребывания в земле становятся
каменистыми. До этого дело не дошло бы, если бы их обнаружили в должной залежи,
в жильной породе, подходящей для их металлической жизни.
---
На взгляд
алхимиков, Природа одушевлена материальной целенаправленностью. Если
ничто не препятствует ее нормальным усилиям, любой металл Природа
превратит в золото.«Если бы вовне не встречались препятствия, противостоящие
осуществлению ее планов, Природа всегда завершала бы все, что она
производит... Вот почему мы должны рассматривать рождение несовершенных
Металлов как появление на свет Выродков и Монстров, каковое происходит
лишь потому, что Природа идет в своих действиях окольным путем, и
оттого, что она встречается с сопротивлением,связывающим ей руки, и с
препятствиями, мешающими ей действовать столь закономерно, сколь она
привыкла...Отсюда получается еще и то, что, желая произвести один-единственный
Металл, она все же бывает вынуждена сделать из него много металлов». Меж
тем лишь золото — «Дитя ее желаний». Золото — «ее законнорожденный сын,
ибо лишь золото заслуживает имени настоящего продукта».
---
Золото — это
великое будущее минералов, это наивысшее упование материи, плод длительных
усилий в царстве глубинной твердости. Вот тут-то выражение «плод усилия» обретает
полный материальный смысл. Здесь конкретными являются и усилие, и его плод.
Следовательно, с алхимической точки зрения золото оценивается в суждении,
имеющем субстанциальный и космический смысл. Оно располагается на значительном расстоянии
от суждения о полезной ценности, которое классическая психология считала
основой честолюбивой жизни алхимиков.
---
По мнению Фабра,
свинец — это «скупое, смрадное и протухшее» золото. Локк считает, что,
«поскольку металлический дух обладает в своем начале низким и мерзким телом» ,
функция алхимика состоит в его очищении.
---
Жизнь
минералов беспредельно притягивает того, кто посвящен минеральной жизни и смерти.
---
Символы
возвращения к матери и смерти как матери уловлены здесь в их синтезе. Никогда
такой синтез не достигал большей силы и напряженности, чем в этом образе. Души
чувствительные, более воздушные или в большей степени ощущающие влечение к
пьянящей волне, отшатнутся от этого синтеза рудника, матери и смерти.
---
Когда минералы
выходят на поверхность, когда они выставляют свое бытие на дневной свет, они, с
точки зрения грезовидца, стремятся стать формами, их рост заканчивается, и они становятся
инертными и холодными. А вот в лоне рудника они наделяются всеми привилегиями
становления, всеми его возможностями.
---
«Меж нами
ходит древнее поверье, будто могущественные стихии, коими стремится овладеть
рудокоп, уничтожают его, если он не направляет все усилия на поддержание своей
власти над ними и если он предается чуждым мыслям, рассеивающим силы, которые он
безраздельно должен посвятить трудам в земле и в огне»
---
Среди
материальных сил, чаще всего осмысляемых воображением, кратко отметим
могущество соли, которая сама по себе может требовать особого психоанализа, ибо
это коварная сила, действующая в сопредельных областях между землей и водой.
Соль растворяется и кристаллизуется, она — материальный Янус.
---
Соль
символизирует образующие тело связи, в такой же степени человеческое
тело, что и тело камней . Соль осмысливается как принцип активной концентрации.
Она «взывает» к этому принципу и извлекает из него сложные ощущения.
---
«Соль есть
стойкость, порождающая и сохраняющая все вещи, и их мастика».
Соль — это принцип концентрации.
---
Те, кто
осуществит трудную «анатомию соли», утверждает алхимик, увидят, что она
является «основополагающим средоточием» любой природы, «точкой и центром» всех качеств
и свойств, любого «небесного и стихийного» начала. Будут говорить о
«центральной соли» всех вещей — это как бы «микрокосм» микрокосма. Т. е.,
человек представляет собой микрокосм, воспроизводящий мир и его органы, но в
нем еще живет некая специфицирующая его соль. Мы грезим о структуре в
бесконечно малом. Соль есть «узел двух остальных принципов
телообразования — серы и ртути; она наделяет их телом».
---
Соль представляет собой принцип
очищения.
---
….если бы
земля была «лишена всей своей соли, она сделалась бы столь легка, что малейший
ветерок обратил бы ее в пыль атомов». Соль, сохраняющая вещи,
поддерживает еще и жизнь. В некоторых интуициях она представлена зародышем
жизни, а будучи зародышем жизни, она увеличивает потенцию к воспроизводству
потомства. По мнению Блеза де Виженера, «на кораблях, груженных солью, плодится
больше крыс и мышей, чем на остальных»
---
«В
сердцевине древесной оболочки, которую овевают флюиды тонизирующего аромата,
сокрыта каменноугольная жила грифеля, а стискивающий ее тонкий, но несгибаемый
стебелек с округлым или многоугольным сечением напоминает как защитную
оболочку, так и питательную среду. Вот так в настоящих каменноугольных
рудниках, разрабатываемых в земных недрах, гумус растительного происхождения и
геологические отложения скапливаются поверх вожделенной материи, словно запасы
продовольствия, позволяющие ей тайно питаться и непрерывно воссоздавать себя».
---
Земная кора
— лишь грязь и шлаки. Красота внутри.
---
Драгоценные
камни — это звезды земли. А звезды — небесные алмазы. На небосводе существует земля,
а внутри земли есть небо. Драгоценные
камни извлекают свой цвет, форму и оттенки металлов из формирования небесных
светил.
---
….воспроизводство
организованных существ, растений и животных равным образом есть подлинная
кристаллизация...
---
Деньги наделяют нас социальным могуществом, тогда как сокровища — могуществом онирическим.
---
Если
драгоценный камень соотносится с глубинными зонами бессознательного, то надо ли
удивляться, что в нем могут сконцентрироваться всевозможные космические силы грез
о человеческом могуществе? Для исполнения любых желаний, чего бы ни пожелал
человек — здоровья, молодости, любви, ясновидения, — существуют драгоценные
камни. Один кристалл приносит удачу, другой вызывает любовь, третий
предохраняет от опасностей. Тем самым кристалл рассматривается как своего рода естественный
талисман, действующий без вмешательства некроманта. Как сказал поэт Шарль
Кро , все драгоценные камни — это «талисманы, силе которых нет предела»
---
Итак, здесь
соединяются два типа могущественных грез: прежде всего греза о материальных флюидах,
ставящих субстанцию в соответствие с конкретной планетой, а затем — и греза
о математических аспектах неба, устанавливающих соответствие между субстанцией
и совокупностью светил. Аналогично тому, как гороскоп человека составляют в момент,
когда рождение наделяет его физиономией, гороскоп для драгоценности следует
разрабатывать в момент, когда резчик камней придает ей геометрическую форму. Рабочий
должен грезить сразу и о свете драгоценного камня, и о свете небосвода. Глубины
субстанции он должен соединить с глубинами неба. Он должен «бракосочетать» небесные
знамения с сигнатурой субстанции.
---
Драгоценный
камень, в должное время обрабатываемый великим камнерезом, поистине является
камнем астрологическим. Он принадлежит астрологии, вырезанной в твердом материале,
— это узел судьбы, которая становится напряженной в тот момент, когда
связывается с чьим-либо рождением, когда художник отделяет камень от его
жильной породы. Камень обездвиживает гороскоп. Благодаря своей астрологической огранке
он наделяется способностью служить «передатчиком» гороскопа. Стало быть, это
синтез гороскопа и талисмана. Странные грезы, в которых кристаллическая материя
сопрягается сразу и с мгновением, и с вечностью! Графиня де Ноайль, грезившая в
одном из египетских музеев, пишет : «Божественные скарабеи — капли голубых столетий,
тепловатой граненой бирюзы».
---
Минерал поистине притягивает астрал. В этом
воображаемом притяжении только и происходит, что реализация воли к обогащению.
Оно представляет собой основополагающий закон воображения обладания, а
воображение обладания систематически превосходит позитивность обладания. Обладание
же — всего лишь тень, если в нем нет позитивности иллюзий. Любая теория
обладания конденсируется в убеждении, что всякое богатство притягивает другое
богатство, что всякое богатство активно и в режиме сложных процентов превращает
разнообразнейшие потенции в капитал.
ЗЕМЛЯ :
ПОКОЙ и «НЕВРОТИЧЕСКОЕ»
Весьма часто
внутреннее волнение субстанций предстает как внутренний бой между двумя
или несколькими материальными началами. Материальное воображение, обретавшее
покой в образе неподвижной субстанции, в волнующейся субстанции в замкнутом
пространстве начинает своего рода битву. Оно субстанциализирует битву. Даже в XVIII
веке многочисленны книги по химии, которые самими своими названиями напоминают
о битвах между субстанциями. Стоит
лишь пролить уксус на мел, как шипение сразу же становится объектом интереса
для юных адептов. Это первое практическое занятие по химии превращается — в
стиле XVIII века — в бой субстанций.
---
Материальные
образы сокровенных распрей находят себе опору как в виталистских, так и в
алхимических интуициях. Они сразу же сцепляются «с гастрической душой».
Психоаналитик Эрнст Френкель любезно предоставил нам статью, где он изучает
пищеварительную инстанцию психики под именем гастрической души. В ней он
показывает, что гастрическая душа по сути является садической, и добавляет:
«Гастрический садизм есть садизм химика, подвергающего свою жертву воздействию
жгучей кислоты».
---
К примеру,
послушайте, с какой искренностью мы произносим слово «миазмы». Не задействована
ли тут своего рода беззвучная ономатопея отвращения? Выбрасывается полный рот
загрязненного воздуха, а затем рот энергично закрывается. Воля хочет сразу и
молчать, и не дышать. Аналогично этому, вся химия XVIII века обозначала словом moffette
газ, вызывающий тошнотворные реакции; рудниковые испарения. В этом слове
отражается более сдержанное воображение, которое, однако, работает в том же
направлении, что и миазмы, обозначая субстанции распада. Moffettes — это ученые
гримасы.
Этот
психологический реализм речи как бы наделяет тяжеловесностью дурной воздух,
которым мы дышим. И тогда воздушные флюиды заряжаются злом, поливалентным злом,
объединяющим в себе все пороки земной субстанции, когда миазмы принимают на
себя все зловоние болота, a moffettes — всю серу рудников. Небесный воздух
таких гадостей объяснить не может. Тут необходима глубинно замутненная
субстанция, но, прежде всего, субстанция, которая могла бы субстанциализировать
тревогу. Весь XVIII век страшился материй лихорадки, материй зачумленности,
материй, замутненных настолько глубоко, что они смущают сразу и вселенную и
человека, Макрокосм и Микрокосм. По мнению аббата Бертолона, эти «мефитические»
(«моффетические») испарения, выходящие из рудников, вредят как электрическим,
так и жизненным феноменам. Тлетворные пары вводятся в средоточия субстанций и
вносят в них зародыш смерти, само начало распада.
---
Этот
материализм смерти весьма отличается от нашего отчетливого понятия причин смерти.
Он весьма отличается и от персонификации Смерти. Без сомнения, Алхимик, как и
все мыслители Средневековья, трепетал от символического представления Смерти.
Он видел, как Смерть вместе с живыми танцует данс-макабр. Но эти более или
менее завуалированные образы скелетов полностью не покрывают более приглушенных
и субстанциалистских грез, когда человек размышляет об активном распаде плоти.
И тогда он боится уже не только образов скелета. Он страшится лярв, он страшится
пепла и праха.
---
Для многих
алхимиков материальное начало смерти смешалось с материальными началами жизни в
миг первородного греха. Первородный грех вложил червя в яблоко, и все плоды
мира как в своей реальности, так и метафорически от этого испортились. Материя
разложения прокралась во все предметы. А плоть с тех пор стала самим
олицетворением вины.
---
Плоть сама
по себе есть материальный ад, субстанция, раздираемая, терзаемая, непрестанно
волнуемая распрями. У этой адской плоти есть место в Аду. В Аду, говорит
Пьер-Жан Фабр , сосредоточены «все недуги», и не столько как «казни», сколько
как «казнимая материя». Там царят «смешение и хаос невообразимых бедствий».
---
Всякий
сумрак текуч, следовательно, всякий сумрак материален.
---
Итак, когда
воображение вкладывает в нас наиболее интенсивную чувствительность, мы отдаем
себе отчет в том, что воспринимаем качества не столько как состояния, сколько
как становления. Качественные прилагательные, пережитые в воображении — да и
как пережить их иначе — ближе к глаголам, нежели к существительным.
Красный ближе к глаголу краснеть, чем к существительному краснота.
Воображаемый красный цвет вот-вот потемнеет или поблекнет, в зависимости от
онирического веса воображаемых впечатлений. Всякий воображаемый цвет
превращается в слабый, эфемерный, неуловимый нюанс. Он причиняет Танталовы
муки грезовидцу, желающему его обездвижить.
Эта
«тантализация» затрагивает все воображаемые качества. Великие сенсибилизаторы
воображения, такие, как Рильке, По, Мэри Уэбб, Вирджиния Вулф, умеют заставить
соприкасаться между собой «слишком» и «недостаточно».
---
Подвал и
чердак могут служить детекторами воображаемых горестей, бед, которые зачастую
отмечают бессознательное на всю жизнь.
Но мы
попытаемся пережить лишь образы из более спокойной жизни, в доме, где добрые
родители постарались изгнать злых духов.
Так
спустимся же в подвал, как в старые времена, со свечой в руках. Лестница —
черная дыра в полу; под домом — ночь и свежесть. Сколько же раз в грезах мы
спускаемся в своеобразную ночь, заложенную каменной кладкой! Под черной
драпировкой паутины стены тоже черные. Ах! Отчего они жирные? Почему не
выводится пятно на одежде? Не женское это дело — спускаться в погреб. Это дело
мужчины — заниматься поисками свежего вина. Как писал Мопассан: «Ибо в подвал
ходили только мужчины» (Монт-Ориоль, III). До чего жестка и ветха лестница,
какие скользкие ступеньки! Ведь на протяжении целых поколений каменные
ступеньки вообще не мыли. А наверху дом так опрятен, так ухожен, так проветрен!
И потом —
вот земля, земля черная и влажная, земля под домом, земля дома. Несколько
камней, чтобы подпирать бочки. А под камнем — поганое существо, мокрица,
которая, подобно многим паразитам, ухитряется быть упитанной, оставаясь
плоской! Сколько же грез, сколько мыслей прихо-дят, пока наливаешь в бочку литр
вина!
---
В качестве
примера сильной фиксации центра в бесконечных грезах мы собираемся
рассмотреть образ, в котором Бернарден де Сен-Пьер грезит о гигантском дереве,
находясь в дупле — это важная тема грез об убежище и покое. «Произведения
природы зачастую являют нам сразу несколько видов бесконечного: так, например,
большое дерево с дуплистым и покрытым мхом стволом доставляет нам
ощущение бесконечности во времени, как чувство бесконечного в высоту. Оно
открывает нам памятник веков, в кои мы не жили. Если же к этому присоединяется
бесконечность в протяженности, например, когда сквозь темные ветви дерева мы
замечаем обширные дали, уважение наше возрастает. Добавим к этому еще и его
всевозможные массивные округлости, контрастирующие с глубиной долин и с
ровностью лугов; его внушающий почтение полумрак, противостоящий небесной
лазури и взаимодействующий с нею; чувство нашего бедственного удела, которое
оно укрепляет с помощью идей защищенности, каковые оно являет нам толщиной
своего ствола, неколебимого, словно утес, и царственной верхушкой, колеблемой
ветрами, величественный шепот которых как будто причиняет нам муки. Дерево со
всей его гармонией внушает нам неведомо какое религиозное почтение. Плиний тоже
утверждает, что деревья были первыми храмами богов».
---
Грезовидец,
смотрящий на дуплистое дерево, мысленно уже соскальзывает в дупло; благодаря
первозданному образу он испытывает как раз впечатление сокровенности,
безопасности, материнской защищенности. И тогда он располагается в центре дерева,
в центре жилища, и именно исходя из этого центра сокровенности, он
увидел и осознание безмерности мира. Если смотреть на деревья как на нечто внешнее,
даже имея в виду их царственную осанку, ни одно дерево не произведет образа
«бесконечности в высоту». Чтобы ощутить эту бесконечность, вначале требуется,
чтобы мы вообразили стиснутость существа в дуплистом стволе.
---
Погребение в
пещере есть возвращение к матери. Грот — это естественная могила, могила,
устроенная матерью-землей, Mutter-Erde.
---
Голоса земли
разговаривают согласными. Прочим стихиям отведены гласные, в особенности —
воздуху, говорящему дыханием счастливых, нежно полураскрытых уст. Энергичным и
гневным речам потребны землетрясение, эхо скал, пещерный грохот. Говорить
замогильным голосом мы учимся, углубляя его, у пещеры. Когда удастся
систематизировать ценности волевого голоса, мы уясним, что желаем подражать
всей природе. Голос хриплый, голос замогильный, голос грохочущий — вот голоса
земли.
---
Неожиданная
жесткость — это вписанная в материю злая воля.
---
Под землей
все шумы враждебны.
---
«Пожранная»
земля прокладывает путь внутри червя, и в то же время червь прокладывает путь в
земле.
---
Идеал
чистоплотности у матери, потребность в безопасности у отца придают отваге
ребенка, исследующего шахту, весьма специфический психологический оттенок.
Настоящие препятствия — не столько в опасностях рудника, сколько во враждебном
настрое родителей. Если мы проанализируем подземные страхи, мы порою будем
находить в них следы социальных запретов.
---
Земля дает нам логова, берлоги, гроты, а впоследствии — колодцы и
шахты, куда мы отправляемся, проявляя смелость; грезы о покое сменяются волей к
рытью, к познанию глубин земли. Вся эта подземная жизнь — будь она спокойной
или же активной — оставляет в нас кошмары раздавленности, наваждения ущелий.
---
Змея — один из важнейших архетипов человеческой души. Это наиболее земное
из животных. Поистине это анимализированный корень, а в сфере образов это
звено, промежуточное между растительным и животным царствами.
Когда мы встречаемся со змеями, целая родословная предков испытывает
страх в нашей смущенной душе.
---
Трупный холод преграждает путь воображению. С точки зрения воображения,
нет ничего холоднее трупа. Невозможно пойти дальше холода смерти. И перед
впрыскиванием яда змея леденит кровь у нас в жилах.
---
«В самой сердцевине этой земли посреди огня спит громадная змея.
Спускающиеся в рудники ощущают ее тепло и пот, они чувствуют ее шевеление. Это
жизненное пламя земли, ибо земля живет. Мировая змея имеет гигантские размеры,
утесы — это ее чешуя, а между ее чешуйками растут деревья. Я говорю вам, что
земля, которую вы роете заступами, жива, словно уснувшая змея. По этой огромной
змее вы ходите, это озеро покоится во впадине ее складок, будто капля дождя,
оставшаяся между чешуйками гремучей змеи. Тем не менее, змея жива. Земля живет.
Если бы змея умерла, мы все погибли бы. Одна лишь ее жизнь делает
влажной почву, из которой растет наша кукуруза. Из ее чешуек мы добываем
серебро и золото, а деревья держатся за нее корнями, словно наши волосы — за
подкожные корни».
---
Корень — это таинственное дерево, дерево подземное, дерево опрокинутое.
Для него самая темная земля — словно пруд, хотя и без пруда — это тоже зеркало,
странное тусклое зеркало, удваивающее всякую воздушную реальность при помощи
подземного образа.
---
«Мои корни спускаются сквозь свинцовые жилы, сквозь серебряные жилы,
сквозь сырую почву, дышащую болотными испарениями, до самого центрального узла,
состоящего из дубовых волокон»
---
Воображение и есть дерево. Оно обладает интегрирующими качествами
дерева. Воображение — корень, ветви и листья. Оно живет между землей и небом.
Оно живет в земле и в ветре. Воображаемое дерево неощутимо становится
космологическим деревом, деревом, в котором свернута вселенная, деревом,
образующим ми-роздание.
---
OUTRO
:
«Я хотел бы
стать канализационным рабочим. С самого раннего детства у меня была мечта стать
канализационным рабочим; в глубине души мне казалось, что это ремесло
изумительно; я воображал, как через подземные кишки пройду сквозь землю.
Оказавшись в Бастилии, я смог бы сбежать куда угодно. Я мог бы вынырнуть в
Китае, в Японии, у арабов. Я увидел бы еще маленьких карликов, духов,
обитателей земных недр. Я говорил себе, что совершу путешествия сквозь землю. А
еще я воображал, что в сточных канавах зарыты сокровища, что меня ожидают
экскурсии, что я буду рыть землю и в один прекрасный день вернусь к родителям с
грузом золота и драгоценных камней, я смогу сказать: "Я богат, я куплю
великолепный замок и парки".
Там, в
сточных канавах, будут встречи, разыграется драма, первым актером которой стану
я: там будет темница, где томится девушка, я услышу ее жалобы и прибегу к ней
на помощь, и освобожу ее от злого волшебника, хотевшего на ней жениться. Я буду
прогуливаться с фонарем и киркой.
Наконец, по
правде говоря, я не знал ремесла более величественного и прекрасного, чем это.
Но когда я
узнал, что представляет собой ремесло канализационного рабочего, что это труд
тяжелый, суровый и нездоровый, я понял, что мечтал вовсе не об этом ремесле, а
о какой-то сказке Жюля Верна или же о прекрасном романе, прочитанном в детстве.
Сделав это открытие, я догадался, что в ремеслах не бывает каникул, но что
нужно
всегда
прилежно работать, зарабатывая на хлеб насущный; и тогда я решил избрать другое
ремесло. Меня очень увлекло ремесло книгопродавца. До чего здорово, я буду
продавать книги школьникам и остальным! У меня также будет абонемент на книги,
и люди будут приходить в библиотеку обменивать книги. В начале учебного года
ученики будут покупать у меня книги, школьные наборы, ручки и пр. Время от
времени они будут приходить за конфетами.»
---
Мы — глубокие
существа. Мы прячемся под поверхностями, под внешностью, под масками, но
прячемся мы не только от других, но и от самих себя. И глубина в нас
представляет собой, выражаясь в стиле Жана Валя, транс-десцендентность.
