Такой Андерсен.....

Зацикленный на своей персоне популярный сказочник. Не любивший детей, но много для них писавший (видимо, ради хорошего заработка) и в то же время стыдившийся этого. Такой образ автора «Дюймовочки» действительно встречается в воспоминаниях современников-недоброжелателей. Однако он столь же мало соответствует настоящему Гансу Христиану Андерсену, что и хрестоматийный (вечно окружённый детворою эльф в нескладном теле чудаковатого датского джентльмена).

Своих отпрысков у Андерсена не было, но чужих он не избегал; вовсе не испытывал к детям неприязни, легко находил с ними общий язык. В тех же противоречивых воспоминаниях об Андерсене отмечено — ребятишки обожали его слушать. То есть он всё-таки не общался с ними сквозь зубы.

Другое дело, что Андерсен не считал себя детским писателем и чрезвычайно обижался, когда его так воспринимали. Жанр волшебных приключений — Kunstmärchen (нем.), kunsteventyr (дат.) — в европейском романтизме не подразумевал малолетнюю аудиторию. Такие сказки сочиняли Новалис, Э.Т.А. Гофман, и назвать их детскими авторами не смел никто.

Но ведь Андерсен писал гораздо проще! — заметит филфаковский отличник, — его стиль наивен, как раз для малышей.

Не совсем так. Тут есть существенные нюансы. Андерсен действительно писал без громоздких наворотов; его стиль порой откровенно имитировал устную традицию. И тем не менее обладал выраженной художественностью, оригинальностью, тонкостью. Всем тем, чего лишено большинство переводов, особенно ранних.

В не совсем адекватном восприятии нами Андерсена виноваты прежде всего английские издатели середины XIX века. Именно в Британии сказки (fairy tales) традиционно считались детским жанром. По крайней мере до обнаружения в кэрролловских шедеврах игры утомлённого математикой интеллекта.

Из 168 сказок Ганса Христиана Андерсена 56 заканчиваются смертью главного героя, в большинстве из них добрых и беззащитных персонажей автор заставляет проходить через все круги ада…. Такой сюжет характерен и для народных сказок, но нетипичным для них является то, что добрые герои Андерсена часто терпят поражение, а многие сказки имеют печальный финал. Психологи объясняют это невротическим типом личности писателя, который всю жизнь был одиноким и страдал от множества фобий.

В известном смысле, Андерсена можно упрекнуть в пессимизме, депрессивности, а то и в некрофилии. Еще ребенком он написал пьесу, все герои которой умирали. Первое произведение, принесшее ему известность дома и за границей, — стихотворение, до сих пор самое популярное из всех андерсеновских стихов, «Умирающий ребенок». А уж в сказках — повальный мор, причем молодых и цветущих. «Посреди комнаты стоял открытый гроб; в нем покоилась женщина цветущих лет» («Последняя жемчужина»); «Брачным ложем твоего жениха становится гроб, и ты останешься старою девой!» («Из окна богадельни»); «Библия лежала под головою молодой девушки в гробу» («Отпрыск райского растения»).

Даже самые восторженные почитатели датского писателя не рискуют называть его сказки жизнеутверждающими. Верно скорее обратное. Чего стоят одни названия: «Старая могильная плита», «Мертвец», «На могиле ребенка». Или сказочные зачины: «Каждый раз, когда умирает доброе, хорошее дитя...» («Ангел»); «Мать сидела у колыбели своего ребенка; как она горевала, как боялась, что он умрет!» («История одной матери»). К леденящему душу сюжету автор возвращается снова и снова. «Дети поплясали вокруг могилки...» («Сердечное горе»); «Знаем! Знаем! Ведь мы выросли из глаз и из губ убитого! — ответили духи цветов...» («Эльф розового куста»). С легкостью, от которой оторопь берет, автор повествует: «Большой Клаус побежал домой, взял топор и убил свою старую бабушку, потом положил ее в тележку, приехал с ней в город к аптекарю и предложил ему купить мертвого человека» («Маленький Клаус и Большой Клаус»).

Поиск смысла в иррациональной жизни, своего места в мироздании — мотив многих его произведений. В отличие от религиозных ортодоксов и многих систематизаторов от философии, Андерсен так и не смог найти окончательных ответов на извечные вопросы. Примечательны именно  два вышеобозначенных его произведения, часто публикуемые в одном сборнике: «На могиле ребёнка» и «История одной матери». И там и там женщины пытаются обрести веру, чтобы придать смысл своим искалеченным судьбам. В первом, вполне «христианском», рассказе Господь утешил сердце матери на могиле четырёхлетнего сынишки: малютка попал в Его Царствие. Но во втором Смерть после жуткого диалога уносит ребёнка в «неведомую страну».

А чего стоят «справедливые» воздаяния согрешившим?! «Палач отрубил ей ноги с красными башмачками — пляшущие ножки понеслись по полю и скрылись в чаще леса» («Красные башмачки»). Да и однозначно положительные герои, заслуживающие, казалось бы, только симпатии, во многих сказках кончают плохо, вопреки традиционной сказочной логике хэппи-энда.

Психолог (особенно фрейдистской ориентации) наверняка усмотрит истоки этих настроений в характере самого автора — характере явно нездоровом.

С психоаналитической точки зрения Андерсен был тяжелым невротиком, страдавшим целым букетом комплексов и фобий. Он боялся отравления, ограбления, соблазнения и сумасшествия; собак и потери паспорта, смерти от руки убийц, в воде, в огне — и возил с собой веревку, чтобы в случае пожара вылезти в окно; погребения заживо — и клал у постели записку «На самом деле я не умер»; трихинеллеза — и не ел свинины; был подвержен агорафобии и свирепой ипохондрии; тревожился, что не так заклеил и неправильно надписал конверт; неделями переживал, что переплатил за билет или книгу.

Всю жизнь он мучился от зубной боли, а в старости у него болели даже вставные зубы. Был страшно мнителен по части своей наружности (действительно весьма нескладной). Близкие люди понимали, как тяготит Андерсена его внешность. Прохожие называли его «аистом» или «фонарным столбом» из-за высокого роста. На лице писателя нелепо смотрелись огромный нос и маленькие синие глаза.

Постоянное уныние и меланхолия, то и дело прорывающиеся в сказках, бесконечные жалобы в огромной переписке и мемуарах — всё это порой приводило к эффектам трагикомическим. Например, в конце жизни, когда только от государства Андерсен получал вознаграждение в тысячу риксдалеров ежегодно (огромные деньги по тем временам), ему доставили двести риксдалеров, собранных сердобольными американскими детьми «обездоленному» сказочнику.

Писатель также боялся сгореть во время пожара и быть отравленным. С годами его подозрительность усилилась. Однажды поклонники его творчества передали ему коробку конфет. Он не стал их есть, опасаясь того, что конфеты отравлены, а угостил ими… соседских детей. Убедившись на следующее утро в том, что они выжили, попробовал конфеты сам. 

«Невольные экскурсии с деспотически своевольной фантазией бесконечно мучили Андерсена. Он страдал от них и духовно, и физически. И редко случалось ему быть свободным от них. Всегда что-нибудь да угнетало его: поперхнувшись за столом, он явственно ощущал, что в желудок его попала иголка; ударившись коленом, он рисовал себе продолжительную болезнь; а если случайно открывал какой-нибудь прыщ под глазом, то ничуть не сомневался, что он будет расти, расти, пока не превратится в огромную шишку, которая закроет глаз». (Профессор Вильгельм Блок, «Заметки к характеристике Х.К. Андерсена»,1879)

«Я по-прежнему сохраняю невинность, но я весь в огне… Я наполовину больной. Счастлив тот, кто женат, и счастлив тот, кто хотя бы помолвлен», – писал  Андерсен в дневнике. Мастурбация была тем единственным, что давало выход его сексуальной энергии, но из-за нее он носил в себе чувство постоянной вины. Во время поездок в Париж  Андерсен посещал публичные дома. Вежливые беседы с проститутками приносили ему радость. Он был крайне возмущен, когда Дюма, который и затащил его в это заведение, намекнул ему, что сюда ходят не только для того, чтобы поговорить. Проблемы его были еще и в том, что до конца своих дней он так и не повзрослел характером. Малейшая похвала в его адрес приводила знаменитого датчанина в восторг, и он начинал декламировать свои стихи или читать рукопись, которую всегда носил в кармане. Но если кто-то отказывался его слушать, это повергало его в депрессию. Он мог целый день плакать от горя. Друзья  Андерсена порой едва терпели его. Он не в силах был понять, что у людей могут быть другие дела, кроме общения с ним. Каждый день он ходил к кому-нибудь в гости посетовать. И если он никого не заставал дома, то сердился и писал, например, такие записки: «Фру Коллин! Мне больно, что вы меня избегаете; сейчас я ухожу и скоро умру! С почтением Г.К.».  

Андерсен, сын башмачника и прачки, с детства страшился остаться голодным. В отчем доме недоедали. Он не скрывал, что вечно голоден, и постоянно напрашивался к кому-то в гости. Но скупым не был. Позже, когда успех пришел к нему и получив материальную свободу, он помогал бедным, в том числе и многим из тех, кто письменно обращался к нему с просьбой о помощи.

Никогда не знавший плотской любви (всю жизнь Андерсен оставался холостым и, по утверждению биографов, он умер девственником) и, похоже, панически ее боявшийся, Андерсен и героев своих заставляет взамен обретения любви расставаться с жизнью. Мотив прекрасной, но обреченной любви постоянно повторяется в его сказках. Можно сказать, что для психоаналитика эти сюжеты вкупе с биографией автора — настоящее раздолье! Один из биографов пишет: «Его потребность в женщинах была велика, но страх перед ними еще сильнее». Именно поэтому, по мнению психологов, в своих сказках он постоянно истязает женщин: то топит их, то оставляет на холоде, то сжигает в камине. Андерсена называли «грустным сказочником, убегающим от любви». 

Когда обсуждался памятник писателю, который собирались установить при его жизни - то была скульптура, окруженная детьми, то он сказал что то вроде «а причем здесь дети?». И это понятно, назвать Андерсена детским писателем было бы несправедливым преуменьшением его роли — взрослому читателю он не менее интересен, чем маленькому. Только, пожалуй, лишь по-настоящему взрослому — тому, в ком по мере взросления детская непосредственность уступила место зрелому здравомыслию.

В литературоведческих сочинениях стало общим местом суждение о двухслойности сказок Андерсена, взрослом и детском аспекте их восприятия. Вот что, к примеру, еще четверть века назад написано в предисловии к самому полному отечественному изданию его сказок:
Андерсен был одновременно писателем и для детей и для взрослых, и рассказывал он свои сказки детям и взрослым. Вернее сказать, он в первую очередь рассказывал их детям, а уж во вторую — взрослым при детях. И именно поэтому здесь постоянно имеются две темы одновременно: «тема № 1», то есть детская тема, и «тема № 2» — тема для взрослых, поданные в своеобразном соотношении и переплетении. Именно они и образуют то, что мы назвали двуединым сюжетом андерсеновской сказки (Т. Сильман).

Сказки Андерсена — случай особый. Написанные для детей, они адресованы преимущественно взрослым, вернее, тому Взрослому (еще поклон мистеру Берну), который постепенно созревает в глубине души каждого ребенка (хотя и не в каждом — снова с сожалением повторим — достигает подлинной зрелости). Именно этому органичному, хотя порой и мучительному, процессу созревания способствовал своими рассказами Андерсен. Поэтому, перечитывая его сказки в зрелые годы, взрослый словно проходит своеобразный тест на зрелость — достигнута ли она? Прочувствован ли в результате жизненного опыта тот подлинный смысл, к которому издалека подводил маленького читателя мудрый сказочник с помощью незамысловатого сюжета?

Ханс Кристиан Андерсен — писатель, чьи труды поражают психологизмом более глубоким, чем иные научные монографии.

Немногие ныне помнят, что Ханс Кристиан Андерсен был исключительно плодовитым литератором — когда ему исполнилось всего 43 года (Фрейд в этом возрасте дописывал первую свою книгу), в Германии в переводе на немецкий язык вышло 38-томное (!) собрание его сочинений. Сегодня большая часть его литературного наследия предана забвению — по мнению самоотверженных знатоков-литературоведов, забвению вполне заслуженному. Памятник Андерсену, стоящий в центре Копенгагена, воздвигнут не автору бесчисленных повестей и романов, стихов и путевых заметок, а знаменитому сказочнику.

Сказки Андерсена поучительны в том смысле, что они мягко развеивают иллюзии о чудесном устройстве мира. Мир в них предстает не только восхитительным и прекрасным, а таким, каков он есть, со всеми его противоречиями и полутонами. В нем есть место добру, любви и красоте, но и жестокости, глупости, убожеству. Причем зло изображается не карикатурным и беспомощным, а властным и могущественным. Скорее добро и красота оказываются беспомощными и униженными. Их преимущество не в том, что они наверняка возьмут верх любыми, самыми фантастическими способами, а просто в том, что в них и заключено главное и бесценное достоинство, уязвимое для поругания, но даже страданием и гибелью своею освещающее подлунный мир.

Интересно :

Ганс Христиан Андерсен родился 2 апреля 1805 года ровно в час ночи в Оденсе (Дания) на острове Фюн.

В детстве отличался настолько слабым здоровьем, что ему был ошибочно поставлен диагноз «эпилепсия».

С раннего детства Андерсен отличался эмоциональностью, вспыльчивостью и надмерной восприимчивостью, что приводило к физическим наказаниям в  школах того времени. Такие причины заставили мать мальчика отдать его в еврейскую школу, где не практиковалось проведение разного рода экзекуций.

Также с детства у будущего писателя проявлялась большая склонность к мечтательности и буйное воображение. Он не раз делал в доме импровизированные домашние спектакли, разыгрывал разные сцены, которые вызывали смех и издевательство со стороны его сверстников.

Писатель был уверен: отец его — король Кристиан Восьмой, который, будучи принцем, позволял себе многочисленные романы. От связи с дворянской девушкой Элизой Алефельд-Лаурвиг якобы и родился мальчик, которого отдали в семью сапожника и прачки. Во время путешествия в Рим датская принцесса Шарлотта-Фредерика действительно сказала Андерсену, что он является внебрачным сыном короля. По всей видимости, она просто посмеялась над бедным фантазером. Однако, когда нищий писатель в 33 года неожиданно получил ежегодную королевскую стипендию, он еще больше уверился в том, что «отец его не забывает». 

«Я едва мог правильно написать хоть одно слово, — вспоминал Андерсен позднее. — Уроков я дома никогда не готовил — учил их кое-как по дороге в школу. Часто уносился мечтами Бог весть куда, бессознательно глядя на увешанную картинами стену, и мне порядком доставалось за это от учителя. Очень любил я, — прибавляет писатель, — рассказывать другим мальчикам удивительные истории, в которых главным действующим лицом, являлся, конечно, я сам. Меня часто за это поднимали на смех». Горькое признание! Городок был мал, все быстро становилось известным. Когда Ганс возвращался из школы за ним следом бежали мальчишки и, дразнясь, кричали: «Вон, бежит сочинитель комедий!» Добежав до дому, Ганс забивался в угол, часами плакал и молился Богу…

В возрасте 14 лет Андерсен поехал в Копенгаген; мать отпустила его, так как надеялась, что он побудет там немного и вернётся. Когда она спросила причину, по которой он едет, покидая её, и дом, юный Андерсен тотчас ответил: «Чтобы стать знаменитым!».
Он поехал с целью устроиться на работу в театр, мотивируя это своей любовью ко всему тому, что с ним связано. Он получил деньги по рекомендательному письму полковника, в семье которого он устраивал в детстве свои спектакли. В течение года жизни в Копенгагене Андерсен пытался попасть в театр.
Сперва он пришёл домой к известной певице и, от волнения заливаясь слезами, просил её устроить его в театр. Она, чтобы только отвязаться от назойливого странного долговязого подростка, обещала всё устроить, но, конечно, не выполнила своего обещания. Гораздо позднее она скажет Андерсену, что просто приняла тогда его за сумасшедшего.

В свое время, посочувствовавшие бедному и чувствительному мальчику люди ходатайствовали перед королём Дании Фредериком VI, который разрешил учиться в школе в городке Слагельсе, а затем в другой школе в Эльсиноре за счёт казны. Это означало, что больше не нужно будет думать о куске хлеба, о том, как прожить дальше.  Ученики в школе были на 6 лет младше Андерсена. Он впоследствии вспоминал о годах учёбы в школе как о самой мрачной поре своей жизни, из-за того что он подвергался строгой критике ректора учебного заведения и болезненно переживал по этому поводу до конца своих дней — он видел ректора в кошмарных снах. В 1827 году Андерсен завершил учёбу. До конца жизни он делал на письме множество грамматических ошибок — Андерсен так и не одолел грамоты. 

Молодому Андерсену редакторы, потрясённые количеством ошибок, возвращали рукописи, иногда не дочитав до конца. Один редактор даже написал на рукописи: «Человек, который так глумится над родным датским языком, не может быть писателем». Позже это обвинение печаталось и в газетных статьях. Его писания вызывали дикий смех у корректоров. По Копенгагену ходили слухи о потрясающе безграмотном авторе.

В 1833 году он подарил королю Фредерику цикл стихов о Дании, в награду за который получил небольшое пособие для путешествия по Европе, благодаря чему посетил Париж, Лондон, Рим, Флоренцию, Неаполь, Венецию. Во Франции познакомился с Генрихом Гейне, Виктором Гюго, Оноре де Бальзаком, Александром Дюма, в Англии — с Чарльзом Диккенсом, в Италии — со скульптором Торвальдсеном. Жил весьма бедно, так так литературные заработки были единственным источником дохода, а произведения принимались не сразу; критики указывали на ошибки в правописании, были недовольны необычностью стиля, использованием элементов разговорного языка, говорили о том, что его сказки не интересны ни взрослым, ни детям.

Всю жизнь  Андерсен жил на съемных квартирах, потому что терпеть не мог привязываться к мебели. Он не хотел покупать себе кровать, говорил, что умрет на ней. И это его пророчество тоже сбылось. Кровать и стала причиной смерти сказочника. Он упал с нее. Сильно расшибся. От травм ему не суждено было оправиться, хотя прожил ещё три года.

Воображение у Андерсена было настолько сильным и необычным, что иногда его с недоумением называли колдуном и ясновидцем: посмотрев раза два на человека он мог многое рассказать о нем, будучи с ним совершенно незнаком.

Свои первые стихи Андерсен посвящал девушкам, в которых он якобы был влюблен. Но! Иногда, в чертах той или иной девушки происходили разительные изменения, делавшие ее похожей на того или иного юношу. Подобное произошло с описанием голубоглазой Риборг Войгт, которая заполучила карие глаза своего брата Кристиана, считающегося первой школьной любовью сказочника. Подобная тактика, а также “влюбленность” в сестер объектов своего истинного обожания использовались Андерсеном на протяжении всей своей жизни. Особненно хорошо известны пикантно-деловые отношения Ханса Кристиана с Эдвардом Коллином, ставшим ему жизненным советником и душеприказчиком. Богатая переписка писателя с Коллином полна нежности, ревности, любви и признательности. В письмах нет прямых эротических высказываний — этого не позволяла эпоха и строгое воспитание обоих, но чего стоят такие возвышенные объяснения как “вы тот, кого люблю превыше всех” или же “ваше понимание — это как объятие, как поцелуй…”. Андерсен и Коллин обращались друг к другу только на вы, причем это тяготило Андерсена, он молил Коллина снизойти до большей теплоты в общении: “Говорите мне “ты” — Вы не знаете, как стучит мое сердце когда я пишу эти строки…

В литературоведческих источниках глухо упоминается о его несчастной любви к знаменитой датской певице и актрисе "ослепительной" Иени Линд. Когда начался этот красивый и поэтический роман - неизвестно. Закончился он разрывом. 

«Жить значит путешествовать»  - эту фразу Андерсена в наше время взяли на вооружение тысячи туристических бюро. Сказочник был одержим движением, в общей сложности он совершил 29 больших путешествий, что по тем временам казалось почти невероятным. В поездках он проявил себя отважным и выносливым человеком, ездил верхом и хорошо плавал.

Так  любил ли детей «король сказки»?  Когда к нему явился скульптор с эскизом прижизненного памятника, Андерсен рассвирепел: «Вы хотите, чтобы я читал сказки в окружении детей, которые виснут на моих плечах и коленях? Да я и слова не произнесу в такой обстановке!» Скульптор был шокирован, но детей убрал. Памятник же до сих пор стоит на бульваре Андерсена - вровень с пешеходами, растопырив колени, на которых могли бы разместиться маленькие слушатели. Но не разместились, и это уже навсегда.

Литературные критики-соотечественники никогда не жаловали Андерсена — он не походил на признанных европейских авторов, а новшеств в Дании не любили. В Германии его охотно печатали, но у немцев хватало своих великолепных писателей. Это привело к тому, что Андерсен в конце концов оказался выдавлен литературной конъюнктурой в новую нишу — нишу детского писательства. Так что возмущение Андерсена проектом скульптора не объясняется лишь болезненным самолюбием и звёздными закидонами. 

Прижизненный памятник «Андерсен читает ребятишкам» означал для самого писателя одно: взрослые в его eventyr (приключенческий рассказ) не видят kunst (искусства). И что совсем уж обидно, не оценивают по достоинству остальное творчество Андерсена. А ведь его перу принадлежат ещё пять романов, одна повесть, 51 пьеса, 25 путевых очерка, 1024 стихотворения, семь сатирических произведений, шесть текстов, не поддающихся чёткой классификации, а также четыре автобиографии. Всё это наследие уж точно не вписывается в рамки детской литературы.

Константин Паустовский как-то заметил, что очень трудно в сложной биографии Андерсена отыскать тот момент, когда он начал писать сказки. Достоверно известно одно: это было уже в зрелом возрасте. Андерсен приобрел славу поэта, которого знали и в народе: под его колыбельные засыпали дети, и путешественника - вышло несколько книг о его путешествиях по Швеции (1855) и Италии (1842).

В 1846 году Андерсен написал автобиографию, которую назвал "жан-рово" - "Сказка моей жизни". Слава и в самом деле пришла к нему непредусмотренным, сказочным путем. "Я хочу быть первым романистом Дании", - высказывал он свои намерения в 1835 году в письме оденсейской приятельнице Генриэтте Ханк. Это был год, когда вышел его роман "Импровизатор" и почти одновременно с ним появилась первая книга сказок. Об "Импровизаторе" говорили все, а сказок не заметили. Да и сам автор до поры до времени не придавал им особого значения.

Незадолго до смерти — а прожил он 70 лет — Ханс Кристиан просил композитора Хартмана сочинить марш к его похоронам. И подогнать ритм под детский шаг, поскольку дети будут участвовать в церемонии.

Говорят, Андерсен по-настоящему так и не повзрослел. И прижизненной славой наслаждался, как большой ребёнок — открыто, непосредственно. Мог по-детски вспылить из-за плохо убранной гостиничной постели и даже запустить в служанку подушкой. Но стоило той зареветь — терялся, смущался, извинялся и лез в карман за денежной компенсацией.

Современные психологи не рекомендуют читать сказки Андерсена детям.

Пишут, что находясь при смерти Андерсен так грязно ругался, что нянечки, выхаживающие портовых моряков, краснели у смертного одра сказочника.

Он скончался 4 августа 1875 и похоронен на кладбище Ассистэнс («Assistens») в Копенгагене.

Несмотря на все «закидоны» великого писателя, многие биографы сходятся во мнении что у Андерсена при всех своих слабостях, комплексах и причудах стержнем его личности  была его исключительная доброта, трогательная вера в правоту любви, чистоты и справедливости.

И все же. Андерсен осуществил задуманное: он стал знаменитым настолько, что с ним мечтали познакомиться короли, его пьесы ставили и ставят лучшие театры мира, его сказки до сих пор читают даже по школьным хрестоматиям. Сказочные образы словно стали живыми, а он сам – не жившим на самом деле Великим Королем  совсем не детских сказок. 

*

Для Андерсена бумага была не только материалом для письменного слова, но и средством выражения творческих идей. На протяжении всей жизни датский сказочник испытывал невероятную зависимость от бумаги – он писал, рисовал на ней, вырезал из нее различные фигуры и целые сюжеты. Подобно скульптору, который создает из обычного камня произведение искусства, Андерсен столь же мастерски распоряжался бумагой. Он запечатлевал на ней свои мысли и идеи чернилами и давал волю экспрессии, вырезая из нее ножницами. Это малоизвестный факт из его биографии, который, однако, формирует часть его творческого наследия. Силуэтное вырезание (papirklipp – датск.) серьезно увлекало писателя и он создал более 1500 подобных силуэтов – от простых до сложнейших по форме и идее. Таким способом он в основном развлекал своих друзей и их детей. Практически во всех мемуарах его знакомых современников встречаются упоминания об этом таланте Андерсена. Иногда в силуэтах Андерсена можно разглядеть скрытые смыслы, лингвистические загадки, ребусы и зашифрованные символы – для него вырезание было не только удовольствием, но и гимнастикой для ума.

*

Много лет назад Ханс Кристиан Андерсен написал сказку про тень, отделившуюся от своего господина и начавшую жить своей собственной жизнью. Из этого не вышло ничего хорошего. Ученый, потерявший тень (а печальная ирония сказки состоит в том, что он сам отправил ее в самостоятельное путешествие), так и не смог донести до людей то разумное, доброе, вечное, что лежало в основе его трудов. А тень стала важной и преуспевающей и в результате убила своего бывшего хозяина. Евгений Шварц, написавший прекрасную пьесу по мотивам сказки Андерсена, ярко показал, как тень ловко реализуется в динамике отношений власти.

ТЕНЬ

Вот уж где печет солнце — так это в жарких странах! Люди загорают там до того, что кожа их становится цвета красного дерева, а в самых жарких — черная, как у негров.

Но пока речь пойдет только о жарких странах: сюда приехал из холодных один ученый. Он было думал и тут бегать по городу, как у себя дома, да скоро отвык и, как все благоразумные люди, стал сидеть весь день дома с закрытыми ставнями и дверьми. Можно было подумать, что весь дом спит или никого нет дома. Узкая улица, застроенная высокими домами, располагалась так, что жарилась на солнце с утра до вечера, и просто сил не было выносить эту жару! Ученому, приехавшему из холодных стран, — он был человек умный и молодой еще, — казалось, будто он сидит в раскаленной печи. Жара сильно сказывалась на его здоровье. Он исхудал, и даже тень его как-то вся съежилась и стала куда меньше, чем была на родине: жара сказывалась и на ней. Оба они — и ученый и тень — оживали только с наступлением вечера.

И, право, любо было посмотреть на них! Как только в комнату вносили свечу, тень растягивалась во всю стену, захватывала даже часть потолка — ей ведь надо было потянуться хорошенько, чтобы вновь набраться сил.

Ученый выходил на балкон и тоже потягивался и, как только в ясном вечернем небе зажигались звезды, чувствовал, что вновь возрождается к жизни. На все другие балконы — а в жарких странах перед каждым окном балкон — тоже выходили люди: ведь свежий воздух необходим даже тем, кому нипочем быть цвета красного дерева!

Оживление царило и внизу — на улице, и наверху — на балконах. Башмачники, портные и прочий рабочий люд — все высыпали на улицу, выносили на тротуары столы и стулья и зажигали свечи. Их были сотни, этих свечей, а люди — кто пел, кто разговаривал, кто просто гулял. По мостовой катили экипажи, семенили ослы. Динь-динь-динь! — звякали они бубенцами. Тут проходила с пением похоронная процессия, там уличные мальчишки взрывали на мостовой хлопушки, звонили колокола.

Да, оживление царило повсюду. Тихо было в одном только доме, стоявшем как раз напротив того, где жил ученый. И все же дом этот не пустовал: на балконе, на самом солнцепеке стояли цветы, без поливки они не могли бы цвести так пышно, кто-нибудь да поливал их! Стало быть, в доме кто-то жил. Дверь на балкон отворяли по вечерам, но в самих комнатах было всегда темно, по крайней мере в той, что выходила окнами на улицу. А где-то в глубине дома звучала музыка. Ученому слышалось в ней дивно прекрасное, но, может статься, ему только так казалось: по его мнению, здесь, в жарких странах, все было прекрасно; одна беда — солнце! Хозяин дома, где поселился ученый, тоже не знал, кто живет в доме напротив: там никогда не показывалось ни души, а что до музыки, то он находил ее страшно скучной.

— Словно кто сидит и долбит одну и ту же пьесу, и ничего-то у него не получается, а он все долбит: дескать, добьюсь своего, и по-прежнему ничего не получается, сколько б ни играл.

*

Как-то ночью ученый проснулся; дверь на балкон стояла настежь, ветер шевелил портьеры, и ему показалось, что балкон дома напротив озарен каким-то удивительным сиянием; цветы пламенели самыми чудесными красками, а между цветами стояла стройная прелестная девушка и, казалось, тоже светилась. Все это так ослепило его, что ученый еще шире раскрыл глаза и тут только окончательно проснулся. Он вскочил, тихонько подошел к двери и стал за портьерой, но девушка исчезла, исчез свет и блеск, и цветы не пламенели больше, а просто стояли прекрасные, как всегда. Дверь на балкон была приотворена, и из глубины дома слышались нежные, чарующие звуки музыки, которые хоть кого могли унести в мир сладких грез.

Все это было похоже на колдовство. Кто же там жил? Где, собственно, был вход в дом? Весь нижний этаж был занят магазинами — не могли же жильцы постоянно входить через них!

Однажды вечером ученый сидел на своем балконе. В комнате позади него горела свеча, и вполне естественно, тень его падала на стену дома напротив. Больше того, она даже расположилась между цветами на балконе, и стоило ученому шевельнуться, шевелилась и тень — такое уж у нее свойство.

— Право, моя тень — единственное живое существо в том доме, — сказал ученый. — Ишь как ловко устроилась между цветами. А дверь-то ведь приотворена. Вот бы тени догадаться войти в дом, все высмотреть, а потом вернуться и рассказать мне, что она там видела. Да, ты сослужила бы мне хорошую службу, — как бы в шутку сказал ученый. — Будь добра, войди туда! Ну, идешь?

И он кивнул тени, а тень ответила ему кивком.

— Ну ступай, смотри только не пропади там!

С этими словами ученый встал, и тень его на балконе напротив — тоже. Ученый повернулся — повернулась и тень, и если бы кто-нибудь внимательно наблюдал за ними в эту минуту, то увидел бы, как тень скользнула в полуотворенную балконную дверь дома напротив как раз в то мгновение, когда ученый ушел с балкона в комнату и опустил за собой портьеру.

Наутро ученый вышел в кондитерскую попить кофе и почитать газеты.

— Что такое? — сказал он, выйдя на солнце. — У меня нет тени! Стало быть, она и вправду ушла вчера вечером и не вернулась. Вот досада-то!

Ему стало неприятно, не столько потому, что тень ушла, сколько потому, что он вспомнил историю о человеке без тени, известную всем и каждому у него на родине, в холодных странах. Вернись он теперь домой и расскажи, что с ним приключилось, все сказали бы, что он пустился в подражательство, а ему это было без нужды. Вот почему он решил даже не заикаться о происшествии с тенью и умно сделал.

Вечером он опять вышел на балкон и поставил свечу прямо позади себя, зная, что тень всегда старается загородиться от света хозяином. Но выманить свою тень таким образом ему не удалось. Уж он и садился, и выпрямлялся — тени не было, тень не являлась. Он хмыкнул — да что толку?

Досадно было, но в жарких странах все растет необычайно быстро, и вот через неделю ученый, выйдя на солнце, к своему величайшему удовольствию, заметил, что от его ног начала расти новая тень — должно быть, корешки-то старой остались. Через три недели у него уже была сносная тень, а за время обратного путешествия ученого на родину она подросла еще и под конец стала такой большой и длинной, что хоть убавляй.

Итак, ученый вернулся домой и стал писать книги об истине, добре и красоте. Шли дни, шли годы... Так прошло много лет.

И вот сидит он однажды вечером у себя дома, как вдруг послышался тихий стук в дверь.

— Войдите! — сказал он, но никто не вошел. Тогда он отворил дверь сам и увидел перед собой необыкновенно тощего человека, так что ему даже как-то чудно стало. Впрочем, одет тот был очень элегантно, по-господски.

— С кем имею честь говорить? — спрашивает ученый.

— Я так и думал, что вы не узнаете меня, — сказал элегантный господин. — Я обрел телесность, обзавелся плотью и платьем. Вы, конечно, и не предполагали встретить меня когда-нибудь таким благоденствующим. Неужели вы все еще не узнаете свою бывшую тень? Да, пожалуй, вы думали, что я уже больше не вернусь. Мне очень повезло с тех пор, как я расстался с вами. Я во всех отношениях завоевал себе прочное положение в свете и могу откупиться от службы, когда пожелаю!

При этих словах он забренчал множеством дорогих брелоков, висевших на цепочке для часов, а потом начал играть толстой золотой цепью, которую носил на шее. Пальцы его так и сверкали бриллиантовыми перстнями! Драгоценности были настоящие, не поддельные.

— Я просто не могу прийти в себя от удивления! — сказал ученый. — Что все это означает?

— Да, явление не совсем обыкновенное, это правда, — сказала тень. — Но ведь и вы сами не относитесь к числу людей обыкновенных, а я, как вы знаете, с детства ходил по вашим стопам. Как только вы нашли, что я достаточно созрел, чтобы зажить самостоятельно, я и пошел своею дорогой, добился, как видите, полного благосостояния; да вот взгрустнулось что-то по вас, захотелось повидаться с вами, пока вы еще не умерли — должны же вы когда-нибудь умереть! — и, кстати, взглянуть еще разок на здешние края. Любовь к родине, понимаете ли, никогда нас не покидает. Я знаю, что у вас теперь новая тень. Скажите, не должен ли я что-нибудь ей или вам? Только скажите слово — и я заплачу.

— Так неужели это в самом деле ты? — воскликнул ученый. — Это в высшей степени замечательно! Вот уж никогда бы не поверил, что моя бывшая тень вернется ко мне, да еще человеком!

— Скажите же, не должен ли я вам? — вновь спросила тень. — Мне не хотелось бы быть у кого-нибудь в долгу!

— Что за разговор! — сказал ученый. — Какой там долг! Ты вполне свободен! Я ужасно рад, что ты счастлив! Садись же, старина, и расскажи мне, как все это вышло и что ты увидел в доме напротив?

— Извольте, — сказала тень, усаживаясь. — Но обещайте мне не говорить никому здесь, в городе, где бы вы меня ни встретили, что я был когда-то вашей тенью. Я собираюсь жениться! Я в состоянии содержать семью, и даже неплохо!..

— Будь спокоен! — сказал ученый. — Никто не будет знать, кто ты, собственно, есть! Вот моя рука! Даю тебе слово! А ведь слово — человек...

— Слово — тень! — вставила тень, ведь иначе она и не могла сказать.

А ученому оставалось только удивляться, как много в ней было человеческого, начиная с самого платья: черная пара из тонкого сукна, лакированные ботинки, цилиндр, который мог складываться, так что оставались только донышко да поля; о брелоках, золотой цепи на шее и бриллиантовых перстнях мы уже говорили. Да, тень была одета превосходно, и это-то, собственно, и придавало ей вид настоящего человека.

— Ну, теперь к рассказу! — сказала тень и придавила ногами в лакированных ботинках руку новой тени ученого, которая, словно пудель, лежала у его ног. Зачем она это сделала, то ли из высокомерия, то ли в надежде прилепить ее к своим ногам, — неизвестно. А тень, лежавшая на полу, даже не шевельнулась, вся превратившись в слух. Должно быть, ей очень хотелось знать, как это можно добиться свободы и стать хозяином самому себе.

— Знаете, кто жил в доме напротив? — начала бывшая тень. — Нечто прекраснейшее в мире — сама Поэзия! Я провел там три недели, а это все равно что прожить на свете три тысячи лет и прочесть все, что сочинено и написано поэтами, уверяю вас! Я видел все и знаю все!

— Поэзия! — воскликнул ученый. — Да, да! Она часто живет отшельницей в больших городах. Поэзия! Я видел ее лишь мельком, да и то впросонках! Она стояла на балконе и сияла, как северное сияние. Рассказывай же, рассказывай! Ты был на балконе, проскользнул в дверь и...

— И оказался в передней! — подхватила тень. — Вы ведь всегда сидели и смотрели только на переднюю. Она не была освещена, в ней царил полумрак, но в отворенную дверь виднелась целая анфилада освещенных покоев. Этот свет начисто уничтожил бы меня, если б я сейчас же вошел к деве, но я проявил благоразумие и выждал время. Так и следует всегда поступать!

— И что же ты там увидел? — спросил ученый.

— Я видел все и расскажу вам обо всем, вот только... Видите ли, не из гордости, а... ввиду той свободы и знаний, которыми я располагаю, не говоря уже о моем исключительном финансовом и общественном положении... я очень бы желал, чтобы вы обращались ко мне на "вы".

— Прошу прощения! — сказал ученый. — Старая привычка, не так легко избавиться... Вы совершенно правы! Постараюсь следить за собой... Так расскажите же, что вы там видели?

— Все! — отвечала тень. — Я видел все и знаю все!

— На что же были похожи эти внутренние покои? — спросил ученый. — Свежий зеленый лес? Святой храм? Или вашему взору открылось звездное небо, каким его можно видеть только с горных высей?

— Там было все! — сказала тень. — Правда, я не входил в самые покои, а все время оставался в передней, в полумраке, там мне было отлично, и я видел все и знаю все! Ведь я был в передней при дворе Поэзии.

— Но что же вы там видели? Величавые шествия древних богов? Борьбу героев седой старины? Игры милых детей?

— Говорю же вам, я был там и, следовательно, видел все, что только можно было видеть! Явись вы туда, вы бы не сделались человеком, а я сделался! И вместе с тем я познал там мою внутреннюю сущность, все, что есть во мне прирожденного, мое кровное сродство с Поэзией. Да, в те времена, когда я был при вас, я ни о чем таком и не помышлял. Но припомните только, как я всегда удивительно вырастал на восходе и при закате солнца. А при лунном свете я был чуть ли не заметнее вас самих! Но тогда я еще не понимал своей натуры, меня осенило только в передней Поэзии. Там я стал человеком, вполне созрел. Но вас уже не было в жарких странах. А между тем, в качестве человека, я уже стеснялся показываться в своем прежнем виде. Мне нужны были обувь, платье, весь тот внешний человеческий лоск, по которому признают вас за человека. И вот я нашел себе убежище... да, вам я могу в этом признаться, вы ведь не напечатаете этого в книге... я нашел себе убежище у торговки сластями. Она и не подозревала, что она скрывает! Выходил я только по вечерам, бегал при лунном свете по улицам, растягивался во всю длину на стенах — это так приятно щекочет спину! Я взбегал вверх по стенам, сбегал вниз, заглядывал в окна самых верхних этажей, в залы и на чердаки, заглядывал туда, куда не мог заглянуть никто, видел то, чего не видел никто другой, да и не должен видеть! Как, в сущности, низок свет! Право, я даже не хотел бы быть человеком, если бы только не было раз навсегда принято считать это чем-то особенным! Я подмечал самые невероятные вещи у женщин, у мужчин, у родителей и даже у их милых бесподобных деток. Я видел то, чего никто не должен знать, но что всем так хочется знать — тайные пороки и грехи людские. Издавай я газету, вот бы ее читали! Но я писал непосредственно заинтересованным лицам и нагонял на них страх во всех городах, где мне приходилось бывать. Меня так боялись и так любили! Профессора признавали меня коллегой, портные одевали — платья теперь у меня вдоволь, — монетчики чеканили для меня монету, а женщины восхищались моей красотой! И вот я стал тем, что я есть. А теперь я распрощаюсь с вами; вот моя карточка. Живу я на солнечной стороне и в дождливую погоду всегда дома!

С этими словами тень ушла.

— Как это все-таки странно! — сказал ученый.

*

Шли дни и годы, и вот тень опять явилась к нему.

— Ну, как дела? — спросила она.

— Увы! — отвечал ученый. — Я пишу об истине, добре и красоте, а никому до этого и дела нет. Я просто в отчаянии, меня это так огорчает!

— А меня нет! — сказала тень. — Я все толстею, и именно к этому надо стремиться. Да, не умеете вы жить на свете. Еще заболеете, пожалуй. Вам надо путешествовать. Я как раз собираюсь летом в небольшое путешествие, поедете со мной? Мне нужен компаньон, так не поедете ли вы в качестве моей тени? Право, ваше общество доставило бы мне большое удовольствие. Все издержки беру на себя!

— Ну, это уж слишком! — сказал ученый.

— Да ведь как взглянуть на дело! — сказала тень. — Поездка принесла бы вам большую пользу! Стоит вам согласиться быть моей тенью — и вы поедете на всем готовом.

— Вы сумасшедший! — сказал ученый.

— Но ведь таков мир, — сказала тень. — Таким он и останется!

И тень ушла.

А ученому приходилось круто, его снедали печаль и забота. Он писал об истине, добре и красоте, а люди в этом нисколько не разбирались. Наконец он совсем расхворался.

— Вы неузнаваемы, вы стали просто тенью! — говорили ученому люди, и он весь дрожал от мысли, мелькавшей у него при этих словах.

— Вам следует побывать на водах! — сказала тень, опять заглянув к нему. — Ничего другого не остается! Я готов взять вас с собой ради старого знакомства. Я беру на себя все издержки по путешествию, а вы будете описывать поездку и развлекать меня в дороге. Я собираюсь на воды: у меня что-то не отрастает борода, а это своего рода болезнь — борода нужна! Ну, будьте благоразумны, принимайте мое предложение. Ведь мы же поедем как товарищи.

И они поехали. Тень стала хозяином, хозяин — тенью. Они были неразлучны: и ехали, и беседовали, и ходили всегда вместе, то бок о бок, то тень впереди ученого, то позади, смотря по положению солнца. Но тень отлично умела держаться хозяином, и ученый как-то не замечал этого. Он вообще был добродушный, славный, сердечный человек, и вот раз возьми да и скажи тени:

— Мы ведь теперь товарищи, да и выросли вместе, не выпить ли нам на брудершафт? Это будет по-приятельски!

— В ваших словах много искреннего доброжелательства, — сказала тень-господин. — И я тоже хочу быть с вами откровенным. Вы человек ученый и, вероятно, знаете, какими странностями отличается натура человеческая. Некоторым, например, неприятно дотрагиваться до серой бумаги, у других мороз по коже подирает, если при них провести гвоздем по стеклу. Вот такое же ощущение овладевает и мною, когда вы говорите мне "ты". Это меня угнетает, я чувствую себя как бы низведенным до прежнего моего положения. Вы понимаете, это просто ощущение, тут нет гордости. Я не могу позволить вам говорить мне "ты", но сам охотно буду говорить с вами на "ты". Таким образом, ваше желание будет исполнено хотя бы наполовину.

И вот тень стала говорить своему бывшему хозяину "ты".

"Это, однако, никуда не годится, — подумал ученый. — Я должен обращаться к нему на "вы", а он мне "тыкает".

Но делать было нечего.

*

Наконец они прибыли на воды. Наехало много иностранцев. В числе их была и одна красавица принцесса — ее болезнь состояла в том, что у нее было слишком зоркое зрение, а это ведь не шутка, хоть кого испугает.

Она сразу заметила, что вновь прибывший иностранец совсем непохож на остальных.

— Хоть и говорят, что он приехал сюда ради того, чтобы отрастить себе бороду, но меня-то не проведешь. Я вижу, что он просто-напросто не может отбрасывать тени.

Любопытство не давало ей покоя, и она недолго думая подошла к незнакомцу на прогулке и завязала с ним беседу. Как принцесса, она, не церемонясь, сказала ему:

— Ваша болезнь заключается в том, что вы не можете отбрасывать тени!

— А ваше королевское высочество, должно быть, уже близки к выздоровлению! — сказала тень. — Я знаю, что вы страдали слишком зорким зрением, а теперь, как видно, исцелились от недуга! У меня как раз весьма необыкновенная тень. Или вы не заметили особу, которая постоянно следует за мной? У всех других людей тени обыкновенные, но я вообще враг всего обыкновенного, и как другие одевают своих слуг в ливреи из более тонкого сукна, чем носят сами, так я нарядил свою тень настоящим человеком и, как видите, даже и к ней приставил тень. Все это обходится мне, конечно, недешево, но уж я в таких случаях за расходами не стою!

"Вот как! — подумала принцесса. — Так я и в самом деле выздоровела? Да, лучше этих вод нет на свете. Вода в наше время обладает поистине чудодейственной силой. Но с отъездом я повременю — теперь здесь будет еще интереснее. Мне ужасно нравится этот иностранец. Лишь бы борода у него не росла, а то он уедет!"

Вечером был бал, и принцесса танцевала с тенью. Принцесса танцевала легко, но тень еще легче, такого танцора принцесса никогда до этого не встречала. Она сказала ему, из какой страны приехала, и оказалось, что он знает эту страну и даже был там, только она в это время была в отлучке. А он заглядывал в окна повсюду, видел кое-что и потому мог отвечать принцессе на все вопросы и даже делать такие намеки, от которых она приходила в полное изумление и стала считать его умнейшим человеком на свете. Его знания прямо-таки поражали ее, и она прониклась к нему глубочайшим уважением. А протанцевав с ним еще раз, она влюбилась в него, и тень это отлично заметила: принцесса чуть ли не пронизывала ее насквозь своим взглядом. Протанцевав же с тенью третий раз, принцесса готова была признаться ей в любви, но рассудок все же взял верх, когда она подумала о своей стране, государстве и народе, которым ей придется управлять.

"Умен-то он умен, — говорила она себе, — и это прекрасно. Танцует он восхитительно, и это тоже хорошо, но обладает ли он основательными познаниями, вот что важно! Надо его проэкзаменовать".

И она опять завела с ним разговор и стала задавать ему такие трудные вопросы, на которые и сама не смогла бы ответить.

Тень сделала удивленное лицо.

— Так вы не можете ответить мне! — сказала принцесса.

— Все это я изучил еще в детстве! — отвечала тень. — Я думаю, даже тень моя — вон она стоит у дверей! — сумеет вам ответить.

— Ваша тень? — переспросила принцесса. — Это было бы просто поразительно!

— Я, видите ли, не утверждаю, — сказала — тень, — но думаю, что сможет, она ведь столько лет неразлучна со мной и кое-чего от меня понаслышалась. Но, ваше королевское высочество, позвольте мне обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Тень моя очень горда тем, что слывет за человека, и если вы не желаете привести ее в дурное расположение духа, вам следует обращаться с ней как с человеком. Иначе она, пожалуй, не будет в состоянии отвечать как следует.

— Это мне нравится! — ответила принцесса и, подойдя к ученому, стоявшему у дверей, заговорила с ним о солнце, о луне, о внешних и внутренних сторонах и свойствах человеческой натуры.

Ученый отвечал на все ее вопросы хорошо и умно.

"Каким же должен быть человек, если даже тень его так умна! — подумала принцесса. — Сущее благодеяние для народа и государства, если я изберу его в супруги. Да, так и сделаю!"

И они — принцесса и тень — скоро договорились между собой обо всем. Никто, однако, не должен был знать ничего, пока принцесса не вернется к себе на родину.

— Никто, даже моя собственная тень! — настаивала тень, имея на то свои причины.

*

Наконец они прибыли в страну, которой управляла принцесса, когда бывала дома.

— Послушай, старина! — сказала тут тень ученому. — Теперь я достиг верха счастья и могущества человеческого и хочу сделать кое-что и для тебя! Ты останешься при мне, будешь жить в моем дворце, разъезжать со мною в королевской карете и получать сто тысяч риксдалеров в год. Но за это позволь называть тебя тенью всем и каждому. Ты не должен и заикаться, что был когда-то человеком! А раз в год, в солнечный день, когда я буду восседать на балконе перед народом, ты должен будешь лежать у моих ног, как и подобает тени. Надо тебе сказать, я женюсь на принцессе. Свадьба сегодня вечером.

— Нет, это уж слишком! — воскликнул ученый. — Я этого не хочу и не сделаю! Это значило бы обманывать всю страну и принцессу! Я скажу все! Скажу, что я человек, а ты только переодетая тень!

— Тебе никто не поверит! — сказала тень. — Ну, будь же благоразумен, не то кликну стражу!

— Я пойду прямо к принцессе! — сказал ученый.

— Ну, я-то попаду к ней прежде тебя! — сказала тень. — А ты отправишься под арест.

Так и вышло: стража повиновалась тому, за кого, как все знали, выходила замуж принцесса.

*

— Ты весь дрожишь! — сказала принцесса, когда тень вошла к ней. — Что-нибудь случилось? Смотри не захворай до вечера, сегодня ведь наша свадьба.

— Ах, я пережил сейчас ужаснейшую минуту! — сказала тень. — Подумай только... Да много ли, в сущности, нужно мозгам какой-то несчастной тени! Подумай только, моя тень сошла с ума, вообразила себя человеком, а меня называет — подумай только! — своею тенью!

— Какой ужас! — сказала принцесса. — Надеюсь, ее заперли?

— Разумеется, но, боюсь, она уже никогда не придет в себя.

— Бедная тень! — вздохнула принцесса. — Она так несчастна! Было бы сущим благодеянием избавить ее от той частицы жизни, которая в ней еще есть. А подумать хорошенько, то, по-моему, даже необходимо покончить с ней поскорее и без шума!

— Все-таки это жестоко! — сказала тень. — Она была мне верным слугой! — и тень притворно вздохнула.

— У тебя благородная душа! — сказала принцесса.

Вечером весь город был расцвечен огнями иллюминации, гремели пушечные выстрелы, солдаты брали ружья на караул. Вот была свадьба так свадьба! Принцесса с тенью вышли к народу на балкон, и народ еще раз прокричал им "ура".

Ничего этого ученый не слышал — с ним уже покончили......

***